первым суждено будет обнаружить именно Буркову – у них были соседние каюты на теплоходе «Дунай», где жили члены съемочной группы фильма «Они сражались за Родину».
Смерть Шукшина стала для Буркова настоящей трагедий. И не только потому, что он лишился единственного, как он считал, друга. Но и потому, что смерть эта впервые заставила его всерьез задуматься над вопросом: ради чего он рвется к славе? Чтобы вот так же однажды умереть от сердечного приступа где-нибудь в богом забытом месте? Шукшин всю жизнь пытался доказать всем, что не шибко образованный парень с Алтая тоже имеет право на место под солнцем. Право он это завоевал. Но расплатился за это смертью в 45 лет. Так стоило ли рвать жилы, тем более что ни власть, ни люди в большинстве своем все равно не оценят этой жертвы?
«Васе казалось, что он гениальный стратег, – запишет Бурков в своем дневнике вскоре после смерти Шукшина. – Ради Степана Разина, ради того, чтобы осуществить цель своей жизни, свое предназначение, он терпел всю эту обнищавшую свору духовных пастырей, кормил их уже одним тем, что позволял доить себя. Ему казалось, что он хитрит и обманывает их. Получилось наоборот. Его обманули…»
Однако смерть Шукшина не заставила Буркова сойти с дистанции. Так вышло, что эта трагедия совпала с тем периодом в жизни Буркова, когда он явственно стал ощущать, что его вечное прозябание на вторых ролях постепенно сходит на нет. Что настоящая слава начинает стучаться к нему в дверь. И он не смог или не захотел упускать случая осуществить свою давнюю мечту: стать первым. В театре он сыграл Федю Протасова в «Живом трупе», и об этой роли заговорила вся театральная Москва. А в кино его буквально рвали на части разные режиссеры, среди которых даже такие именитые, как Эльдар Рязанов, Сергей Соловьев, Сергей Бондарчук. Последний выручил Буркова не только с творческой стороны, но и с материальной: помог ему получить отдельную квартиру на Фрунзенской набережной. И с переездом туда закончились 8-летние мытарства семьи Буркова по общежитиям и съемным квартирам.
В один из дней в середине 70-х Бурков узнал, что в Кемеровском театре, где некогда ему довелось работать, с гордостью рассказывают о том, что у них играл Георгий Бурков – нынешняя звезда советского кинематографа. А в Пермском театре, где он тоже имел счастье обретаться несколько лет, даже повесили его портрет в фойе. Кроме этого, по всему Советскому Союзу в киосках «Союзпечати» появились его фотографии в серии «Актеры советского кино» ценой 8 копеек. Все эти факты ясно указывали на то, что многолетнее прозябание Буркова на вторых ролях, кажется, благополучно завершилось. Однако на душе у актера было почему-то не слишком радостно. Может быть, потому, что в долгой погоне за этой славой он настолько привык к роли вечного второго, что лидерство его теперь откровенно пугало? Он-то думал, что, когда придет слава, все в его жизни разом изменится – станет легче и проще жить и работать. Появятся новые интересные роли, новые друзья, новые впечатления. Но ничего этого не было и в помине. Друзей не появилось, а роли если и есть, то особой радости не приносят. Может быть, все дело в том, что слава пришла к Буркову слишком поздно – почти в 45 лет, когда многие ею уже успевают наесться досыта? Или это признаки так называемого кризиса среднего возраста? Не находя ответов на эти вопросы, Бурков все чаще находит спасение в побочных стимуляторах: алкоголизме, внутреннем диссидентстве. Последнее появилось не случайно, а, видимо, как реакция Буркова на тот душевный кризис, который случился у него во второй половине 70-х. Это видно по тому же дневнику: именно с середины 70-х градус критичности в записях Буркова стремительно повышается.
Большинство советских людей, знающих Буркова по его экранным работам, сильно удивились бы, загляни они хоть краем глаза в его тогдашние дневниковые записи. Всем тогда казалось, что актер Бурков ясен и прост, как все его экранные герои. На самом деле все было диаметрально наоборот. Многие строчки дневника однозначно указывают на то, что экранный Бурков и реальный – два разных человека. Весной 1975 года Бурков снимался в роли выпивохи Миши в «Иронии судьбы…» и вся страна умилялась, глядя на его героя: всем казалось, что Бурков играет самого себя. А актер приезжал после съемок домой и писал в дневнике строчки, которые могли привести его к отлучению из профессии, а то и к аресту, прочти их кто-то посторонний. Например, такие:
«У меня нет Родины, ибо у раба ее не может быть. Но если она у меня есть, то внутри меня, и так у многих. Но мы живем на чужой территории, нашу Родину оккупировали коммунисты. Это не татаро-монголы, это свои, и, пожалуй, в этом секрет их успеха. Они нас заставили быть чужими… Мы – лимитчики, т. е. профессиональные штрейкбрехеры. Предательство, зависть – давно стали частью Имперской политики коммунистов…»
К своему внутреннему диссидентству Бурков шел постепенно. Если в молодости он с оптимизмом смотрел в будущее, даже верил в коммунизм, то переезд в Москву не оставил от этого пафоса и следа. Повращавшись в творческой среде и увидев вблизи многих из тех, кем он всегда восхищался, Бурков понял – их внешний пафос всего лишь маска, которая скрывает их серьезный внутренний конфликт с окружающей действительностью. В итоге и сам Бурков вскоре превратился в такого же хамелеона. Но его природный артистизм позволял ему долго скрывать внутри себя его подлинные чувства. Единственный человек, кто смог раскусить его, был Шукшин. Как-то в разговоре с оператором Анатолием Заболоцким он обронил фразу: «Артистизм скрывает подлинное нутро Буркова, но сколь веревочка ни вейся…»
С каждым годом оценка Бурковым окружающей действительности становилась все критичней. Это выглядит странно, поскольку в творчестве у Буркова в те годы все обстояло более чем благополучно. Во второй половине 70-х он достиг пика своей популярности, когда любое его появление на улице вызывало немедленный ажиотаж: люди подбегали к нему за автографом, знакомили с ним своих детей, звали в ресторан выпить с ними на брудершафт. В 1977 году, спустя десять лет после прихода в кино, он наконец добивается главных ролей: в фильмах «Кадкина всякий знает» и «Сумка инкассатора». И даже дебютирует как театральный режиссер, поставив на сцене Московского областного театра имени Островского спектакль «В стране лилипутов» по роману Свифта «Путешествия Гулливера».
Однако эти успехи по-прежнему мало радуют Буркова. Более того, они порой даже раздражают его. Он добился почета, славы, но зол на себя и на весь мир за то, что эта слава не принесла ему никакого внутреннего комфорта. А наоборот – только отняла его. В своем дневнике он пишет, что «вся советская интеллигенция оппозиционно настроена к власти, но это не мешает ей устраиваться в жизни именно за счет власти». Но сам поступает точно так же: в кино и в театре играет строителей социализма, а вечерами пишет в дневнике сплошную антисоветчину. После чего ненавидит себя за эту душевную раздвоенность. А бросить все и уйти в другую профессиию – в то же писательство – он не может: ведь столько сил потрачено на взбирание к вершинам славы. Для такого шага нужен сильный характер, а его у Буркова как раз и не было. А была, как он сам выразился, «интеллигентская тряпичность».
В 1980 году Бурков покидает Театр Станиславского, на этот раз навсегда. Он уходит к Ефремову во МХАТ. Он думает, что идет туда уже не на правах плебея, каким он был десять лет назад, а в ранге признанной звезды советского театра и кино. И внешне это находит подтверждение: за этот переход его удостаивают звания заслуженного артиста РСФСР. Сам Бурков считает, что эту награду он заслужил честным трудом, но чиновники от искусства думают иначе: это звание всего лишь аванс, который он обязан отработать. Например, сыграть рабочего Бутузова в пьесе о Ленине «Так победим!», приуроченной к XXVI съезду партии. На премьеру спектакля приезжает все Политбюро во главе с Брежневым. Бурков этот приезд потом проклял, поскольку заработал микроинфаркт. Генсек тогда был уже сильно нездоров: не только плохо ходил, но и плохо слышал. И когда во время спектакля у него отказал слуховой аппарат и он на весь зал стал переспрашивать у своих товарищей, что происходит на сцене, актерам пришлось не только подходить к краю сцены, чтобы быть поближе к правительственной ложе, но и кричать свой текст чуть ли не во все горло. Бурков тоже надрывался вместе со всеми, но сердце потом разболелось только у него одного.
Почти четыре года Бурков работал у Ефремова, но подлинным творчеством это назвать было трудно – одни разочарования. Ефремов на людях хвалил Буркова, даже в гости его к себе неоднократно приглашал, однако больших ролей не давал. Было видно, что мнение о Буркове у него осталось то еще, с конца шестидесятых: хохмач и выпивоха по жизни, в искусстве – актер-простак. Буркова это откровенно обижало. Он наконец осознал, что во МХАТ его взяли не как звезду, а как актера второго плана. А ему-то казалось, что с этим статусом он давно распрощался!
Во МХАТе Бурков видел людей, которые были гораздо слабее его и по таланту, и по уму, но эти актеры удостаивались главных ролей, высоких ставок, и даже звания им присваивали раньше, чем другим. Эта несправедливость ранила Буркова так же, как когда-то в детстве ранили насмешки его приятелей, которые в отличие от него книг вообще не читали, но имели смелость числить его в дураках. В итоге Бурков ушел в
