просить ее руки?
Тут я захожу в тупик. Потому что осталось еще два вопроса, которые предстоит решить. Они мне мешают, раз за разом приводят к одним и тем же размышлениям.
Первый: хватит ли мне тех женщин, с которыми я переспал?
Понимаю, вопрос до жути банальный, но куда деваться. Большинство мужчин — да и женщин — задаются им перед свадьбой. Потому что это важно. Довольно ли с меня секса? Готов я прямо сейчас уйти на покой?
Если хорошенько подумать, то я занимался сексом примерно с шестьюдесятью женщинами. Ну или семьюдесятью — считая проституток. Хорошо это или плохо? Много или мало? Какое место я занимаю в таблице распутства?
Должен заметить, по сравнению с некоторыми моими приятелями это завидный результат. Скажем, один мой знакомый спал с единственной женщиной — собственной женой. У других было не больше пяти любовниц. В то же время, есть среди друзей и настоящие казановы, которые могут похвастаться сотнями женщин. Я нисколько не преувеличиваю.
То есть в таблице я стою где-то посередине или чуть выше (я же предупреждал, что рассуждаю как полный кретин). И вот в чем парадокс: тот парень, который всю жизнь занимался любовью только со своей благоверной, очень счастлив. Он по-настоящему ее любит (хотя и строит кислую мину всякий раз, когда мы травим сальные анекдоты). Те же, кто ведет распутный образ жизни, — жутко несчастны. Думают только об одном.
Словом, парадокс. Мой довольно богатый опыт показывает, что вечное стремление к беспечному сексу вовсе не обязательно делает мужчин счастливее. Скорее оно даже мешает длительному счастью, к которому, что удивительно, ведет моногамия. Хотя… я все равно хочу переспать со множеством женщин и завидую более удачливым приятелям.
Ладно, так я вряд ли отвечу на вопрос. Стоит немного его перефразировать. На самом деле я вполне доволен цифрой «шестьдесят» — уже потому, что начал забывать точное количество своих любовниц. Стало быть, существует некий порог (тридцать? сорок?), сразу за которым любая цифра становится бессмысленной, а воспоминания стираются. И это наверняка знак, который подает нам сама Природа: «С тебя хватит, дружище!» По крайней мере, на обозримое будущее.
Но меня волнует немного другое. Смогу ли я — учитывая похотливую натуру и зависть к казановам — не изменять Клер?
Мой очередной пунктик, внушительных размеров заскок — мое детство. Родители. Я имею в виду собственного отца и его повадки (которые запросто могли передаться и мне).
Попытаюсь разгадать эту зубодробительную головоломку.
Для большинства людей первые воспоминания об отце связаны с его присутствием: самый низкий голос в квартире, небритая физиономия над кроваткой, чей-то высокий крепкий силуэт за спиной матери. Я же запомнил
Отчасти из-за сигарет: дыма в комнате было столько, что и стен не разглядишь. Но основной причиной была его недоступность. Мать постоянно твердила, что работа отца — его писанина — настолько важна, что его ни в коем случае нельзя отвлекать. А так как работал он всегда, то мы не смели к нему и подойти.
Иной раз отец отсутствовал по более серьезным и трагическим для семьи причинам. С самого раннего возраста я уяснил, что мои родители совершенно не подходят друг другу. Мама — смелая, любящая и прагматичная изобретательница, папа — рассеянный, безразличный, высокоинтеллектуальный ловелас. Он даже боялся обниматься, а мама это обожала. Их объединяло только одно: оба слишком рано поженились, и оба были родом из Корнуолла (правда, потом мы переехали в Херефордшир).
Ничего удивительного, что отец начал гулять. Практически сразу после свадьбы он принялся флиртовать со случайными женщинами. Флирт перерос в обман, а потом и в полноценные отношения на стороне, часто со студентками. Мы почти не видели его дома и никогда не знали, в каком настроении он придет и придет ли вообще, не говоря уж о том, сколько внимания уделит нам.
Странно и, вероятно, неправильно, что от такого пренебрежения мы с сестрой еще больше хотели отцовской любви. Мама лезла вон из кожи, чтобы сохранить семью, заботилась о нашем психическом и физическом здоровье, однако общаться мы желали только с папой — просто потому, что очень редко его видели. Он неизменно сохранял загадочную, непроницаемую харизму человека, чьи важные мысли выше нашего понимания.
Нас очень ранило то, что он почти ничего не знал о своих детях. Помню, однажды (мне тогда было пятнадцать) я с интересом смотрел по телику регби. Вошел папа. Он молча стоял в дверях, окутанный сигаретным дымом. Как обычно. А потом смерил меня удивленным взглядом: «Я и не знал, что тебе нравится регби». Я чуть со стула не грохнулся. «Пап, я играю в регби за нашу школу. Уже четыре года!» Мне бы очень хотелось сказать, что отец почувствовал себя виноватым. Увы, он просто изумленно кивнул, словно с ним только что поделились интересным фактом из римской мифологии. И ушел, вернулся к работе.
«Свободный брак», который практиковали мои родители, привел к довольно странному поведению с моей стороны. У отца были подружки, у мамы со временем завелись приятели, и я решил, будто это правильно. Примерно в десятилетнем возрасте я начал оставаться у друзей с ночевкой и часто спрашивал их: «А где живет любовница твоего отца?» Точно это нормально. Но для провинциальной Англии того времени это было не нормально. Реакция друзей на подобные вопросы давала понять, что семья у меня незаурядная.
Мама делала все, чтобы мы были здоровы, хорошо учились и не унывали. Однако со временем семейные противоречия захватили и нас, былая мнимая веселость улетучилась.
Катализатором перемен послужило одно немаловажное событие: отец поселил в нашем доме любовницу. Это было последней каплей для матери: она закатила истерику. Девчонка быстро удрала, но сделанного, как известно, не воротишь. Я часто слышал, как мама плачет, запершись у себя в спальне, — прежде такого не бывало.
Я неизбежно начал презирать отца. Если раньше я придумывал для него какие-то жалкие оправдания (родители слишком рано поженились и прочее), то теперь он казался мне слабаком и эгоистом. Мамины уговоры больше не действовали, и плевать я хотел на отцовскую «творческую личность». Я ожесточился и больше всего на свете мечтал убраться из дома.
К счастью, подвернулась учеба в Лондоне, и я уехал. Но в мои шальные студенческие годы мама не сидела на месте. Однажды утром она сообщила сестре, что наконец-то встретила порядочного человека и выходит за него замуж (родители к тому времени были разведены, просто жили вместе — еще более поразительный уговор с их стороны). Несколько месяцев спустя мама собрала чемоданы и поселилась у другого мужчины.
Отец, как ни странно, взбунтовался. Он снова сделал матери предложение и объявил, что больше никогда ей не изменит. Сказал, что не может без нее жить.
Мама — героиня! — была непреклонна. Как-то раз я приехал домой, где она больше не жила, и застал отца за телевизором. Он смотрел детскую передачу. С утра пораньше. Мамин отказ вогнал его в депрессию.
Понятное дело, я волновался за папу, хотя внутри злорадствовал — наконец-то справедливость восторжествовала! Что посеешь, то и пожнешь, а ты как хотел, папочка? Он мало-помалу приходил в себя и даже поселился у новой любовницы (все еще чувствуя за собой вину), а мое легкое презрение никак не пропадало. Правда, со временем оно исчезло, но тут я вдруг понял, что могу извлечь из отцовой вины пользу. В свободное от хандры и воспитания детей время (именно тогда он сообщил, что на другом конце города живет наш двенадцатилетний братик) отец продолжал писать книги. Одна из них стала очень популярной в Америке, и впервые в жизни денег у него появилось хоть отбавляй. А у меня, в свою очередь, было множество задумок, как их потратить. Еще я знал, что отец до сих пор чувствует себя виноватым перед нами, поэтому не сможет отказать в десятке фунтов. Я звонил — он отстегивал денежки. Снова и снова. При этом я отдавал себе отчет, что он пытается искупить вину, смягчить угрызения совести. Но мне
