тонкая белая пыль казалась ядовитой. Слева, на юге, тянулся низкий хребет — западный конец Сомон- Хаирхана. До половины высоты его крутых склонов поднимались со дна котловины широкие шлейфы светло-желтых песков. Эти пески на черных горах, всползавшие на значительную высоту, производили прямо-таки страшное впечатление. Было очевидно, что хребет, стоящий поперек направления основных ветров, будет со временем весь засыпан, и океан песков займет южную часть котловины…
А справа по-прежнему уходила в неразличимую для глаза даль стена Монгольского Алтая, по- прежнему шли огромные бэли из нагромождения валунов светлых гранитогнейсов. По бэлям против крутых ущелий с чудовищными конусами выносов извивались огромные, круто падающие русла. Алтай стоял неприступной крепостной стеной, и казалось, что нет возможности проникнуть в глубь этой исполинской горной массы.
Обнаженный, обдутый ветрами гранит появился под колесами машины. Мы поднялись на небольшое плоскогорье Дунда-Хурэн-Цаб-ула („Средняя гора коричневого ущелья“) и остановились в удивлении. Необычайные формы выветривания гранитов покрывали вершину плоскогорья — воронки, низкие арки, широкие троны. Но на этих тронах заседали не духи и не ведьмы. Страшные ветры с Алтая высверливали гранит крутящимся при завихрениях песком. Громадные глыбы гранита с одинаковыми высверленными ямами казались головами попугаев или сов с черными глазными впадинами. Одна глыба была похожа на лемура с огромными глазами, продавленным носом и выступающими надбровными дугами, без лба. Такое чудовище-скала для первобытного человека, несомненно, была бы богом. К этому гранитному плоскогорью вплотную примыкали горы Мандал-ула („Молитвенная гора“), продолжавшие ту же гряду гранитных возвышенностей в центре котловины.
Гряда круто обрывалась в обширную саксаульную равнину, окаймленную с юга песками урочища Элэсуту („Песчаное“). Спуск по обнаженным скалам был убийственным, и только искусство Пронина спасло нас от серьезной аварии. Дальше тропа оказалась совершенно уничтоженной бесчисленными свежими сухими руслами. Трудность дороги усугубили песчаные кочки, в которых приходилось даже прокапываться. Неожиданно в центре саксаульной равнины появилась быстрая речка, журчавшая с давно позабытой нами нежностью. Вдоль берегов шла узенькая кайма мягкой зеленой травы, неправдоподобно яркой среди серых стволов саксаула и темного щебня. Лишь с трудом нашлось место, где вода покрывала лежачего человека, и то после сооруженной наскоро запруды. Освежившиеся и умиротворенные, мы посидели на берегу, покуривая.
А потом снова пошла борьба с песком и рытвинами, тревожные поиски постоянно исчезавшей дороги, почти целиком стертой вновь образовавшимися руслами. Дно котловины понижалось — горы Мандал-ула были последней оконечностью срединной гряды, место которой заняло теперь углубление, богатое подземными водами. Перед нами предстало обширное зеленое пространство, далеко протянувшееся на юг и на запад. Это был знаменитый оазис Цзахой („Краевой“). Мы с радостью устремились к веселой равнине, большие зеленые квадраты на которой явно обрабатывались человеком. Справа от дороги виднелся небольшой сарай, и невдалеке за ним мы встретили группу дюрбютов. Один ехал верхом на осле — редком для Гоби верховом животном. Угрюмые, дочерна загорелые лица равнодушно осмотрели нашу машину, когда мы остановились, чтобы расспросить дорогу. То ли они не знали путей на запад, то ли с ними не сумел сговориться наш переводчик Намнан Дорж, заносчивый и нередко путавший наши намерения, но мы не отъехали и десяти километров, как безнадежно увязли в огромных кочках и мокрой почве.
Проклиная воду, зелень, мошку и все прочие достоинства этого красивого места, мы едва выбились обратно к сараю. Отсюда мы выбрались на край бэля и оказались в привычной нам обстановке Гоби — на щебнистой черной равнине, на которой не росло даже травы, а только редкие маленькие кусты саксаула. Здесь машина пошла свободнее, и мы направились вдоль зеленого моря оазиса Цзахой. Обширные рощи евфратских тополей тянулись рядом, но теперь уже этот зеленый рай не привлекал нас. В нем не было места машине — нашему верному помощнику, без которого мы не могли работать.
Впереди поднялся синий двухвершинный массив Хатун-Хаирхан („Милостивая госпожа“), а за ним показался вдали воздушный голубой и призрачный хребет Ачжи-Богдоин-нуру — конечная цель нашего маршрута. Оттуда, с центральной части хребта, ботаник А. А. Юнатов рассматривал Джунгарскую Гоби. Перед ним в серой дымке лежала бесплодная пустыня Эллистын-Минген („Серебряные пески“), дальше светились палевые блюдца глинистых котловин, а над всем этим белели далекие снеговые пики восточного Тянь-Шаня.
Солнце скрывалось уже за чугунным откосом Монгольского Алтая, когда мы нашли автомобильный накат. Обрадованные, полетели мы вперед, но — увы! — гигантское сухое русло пересекло путь, и в нем окончательно исчезли всякие следы и автомобиля и караванных троп. Стемнело, ехать при свете фар дальше стало опасно, и мы остановились на ночлег. Следующий день принес горькое разочарование. Сколько ни метались мы в поисках дороги — только сухие русла и сплошное море саксаула лежали впереди. Пробиваться вперед по такой тяжелой дороге на одной машине с ограниченным запасом бензина было слишком рискованно. На это можно было бы пойти, если позади нас лежала сколько-нибудь приличная дорога. Но там были десятки километров прямо-таки адского пути, затем восемьдесят километров хорошего участка до родника, где остался „Волк“, а потом — многие сотни километров вьючных троп и бездорожья до котловины Нэмэгэту. Говоря военным языком, наш дальний рейд имел совершенно необеспеченный тыл.
А хребет Ачжи-Богдоин-нуру был уже хорошо виден в бинокль. На самой его верхушке слабо мерцали три снежных поля, а у подножия тянулась гигантская красноватая полоса, вероятно, гранитов, пересекавшая наискось всю центральную часть хребта. „22087“, — записал я показание спидометра в полевой книжке, с горечью обозначив конец незавершенного полностью маршрута…
Мы недаром так стремились во что бы то ни стало достигнуть Ачжи-Богдо. В красноцветных породах, окружающих его подножие, монгольские исследователи нашли в 1955 году челюсть креодонта — древнего хищного млекопитающего. По всей вероятности, вокруг Ачжи-Богдо есть местонахождения самого интересного периода истории млекопитающих — эоцена…
День был знойный, ветер дул теперь в угон, и мы с наслаждением извалялись в речке, добравшись до нее к концу дня. Взобраться наверх, на обрыв Мандал-ула, отсюда оказалось невозможным. После первой же попытки я приказал повернуть вниз к пескам, где нашлась старая вьючная тропа. По ней мы лихо въехали на гранитную кручу Мандал-улы и к ночи вместе с оставшимися у родника Пхэ-Дзерман товарищами уже жарили свежую дзеренятину. В этот же вечер был отпразднован юбилей полугодового пребывания в Монголии. Завтра начиналось второе полугодие и с ним путь назад — на восток.
А утром при осмотре „Дзерена“ выяснилось, что у него лопнул правый продольный брус рамы, и вчерашнее решение возвратиться в Центральный лагерь оказалось как нельзя более мудрым. Теперь обе машины были повреждены, и на обратном пути стало необходимо соблюдать большую осторожность.
Снова бежали стада куланов и дзеренов по зеленой равнине. Первый дождь, сильный и холодный, вынудил нас остановить машины: было невозможно различить дорогу. Мы искали старинную караванную тропу, которая шла через Легин-гол на Хуху-Хото. Проехав более ста километров, мы действительно выехали на большую тропу. В этот момент спидометр показал ровно тысячу километров от начала маршрута.
Тропа пошла в широкое сухое русло на перевал — низкую перемычку между Монгольским и Гобийским Алтаем. Это была древняя сквозная долина, заполненная красно-бурыми четвертичными конгломератами и прорезанная новейшим руслом. Дорога была необыкновенно тяжелой — вся засыпанная крупными валунами, между которыми отчаянно лавировали машины. Вся ширина русла, насколько хватал глаз вперед, была завалена гладкими глыбами гранита светло-стального цвета в рамке темных кирпично- красных берегов. Свежий запах цветущей полыни тянул по ущелью. Внезапно слева показался целый город развалин крупного монастыря Амор-Буянтин-хид („Обитель Спокойной Добродетели“). Хорошо сохранившиеся стены и башенки ступенями поднимались по склону. Окружавшие монастырь горные увалы производили странное впечатление необыкновенной чистотой своих склонов. Благочестивые паломники когда-то собрали вокруг все камни до последнего. Из этих камней были сложены основания расставленных всюду — и у тропы, и на вершинах горных увалов — своеобразных часовенок — каменных ниш из высоких гранитных или сланцевых плит. Внутри ниш яркими красками — синей, красной, желтой — были написаны изображения святых и выведены вертикальные ряды разноцветных тибетских букв.
