Несмотря на дождь и пронизывающий ветер, мы решили осмотреть монастырь. В хмуром, бессолнечном свете, под нависшими облаками монотонные ступени глинобитных стен производили печальное впечатление. Полное безмолвие, ни малейшего признака жизни не было в узких переулках и на маленьких площадях, перерезанных низкими ступеньками из темно-серых камней. Времени у нас было мало, и ничего достопримечательного мы не обнаружили. Самое большое впечатление на нас, как на гобийцев, произвели огромные, до трех метров в поперечнике, колодцы, заполненные глубокой и чистой водой. По краям низких стен, обрамлявших каждый колодец, были положены продолговатые гранитные бруски. В твердом камне на ладонь в глубину врезались многочисленные канавки — следы от веревок, которыми вытаскивали ведра с водой. По одному этому можно было судить о древности колодцев.
Приходилось поскорее выбираться отсюда, потому что мы попали отнюдь не на Легин-гольскую тропу, а на старую дорогу к монастырю. Как бы то ни было, мы удачно поднялись на перевал между хребтами, и для полного успеха оставалось еще суметь проехать отсюда на восток.
На восточном склоне ущелья Вылежанин обнаружил крутую, но отлично вымощенную дорогу, обложенную по сторонам белыми камнями. Этим „императорским“, по выражению Вылежанина, въездом мы выбрались из долины, едва-едва преодолев крутизну подъема. Дальше шла грунтовая, расчищенная до последнего камешка дорога, которая привела на идеально ровную площадку, обложенную квадратом из крупных камней. Тут все следы благочестивых деяний кончились, и мы спустились в дикое русло, сплошь заваленное крупными камнями.
Около часа мы ворочали глыбы, прокладывая дорогу для машин. Спустя некоторое время встретилось второе такое же русло, потом третье. Наконец по узеньким тропам мы поднялись выше и поехали без всякой дороги по холмам слабо размытого плоскогорья между Монгольским Алтаем и южной цепью Гобийского Алтая. Плоскогорье поросло обычным желтым ковыльком. Над нами висела огромная темно-лиловая туча. Спустившееся солнце светило сбоку, в щель между горами и тучей. Вся равнина стала светло-золотой в кольце красных гор. Мы словно вырвались из плена холода, дождя и пасмурного неба. Светлая страна впереди обещала удачу. И точно: мы нашли большую караванную тропу, шедшую прямо на восток, по которой ехали до ночлега в урочище Кельтаг-Ноор (тюркско-монгольское — „Озеро в горах“)
Недалеко от нашей стоянки возвышались стены красных конгломератов, а из-под них выступали массивные граниты. Между конгломератами и гранитами мы увидели мощный слой ярко-красных пород около пятидесяти метров в толщину. Это были обогащенные железом продукты атмосферного выветривания гранитов, так называемые латериты. Такие породы могли образоваться только в жарком и влажном климате. Наша находка означала, что в начале эпохи нижнего мела, а может быть, и раньше, в конце юрского периода, эти граниты залегали на поверхности и подвергались выветриванию в тропическом климате. Следовательно, здесь сто миллионов лет тому назад была суша и были тропики.
Рождественский еще с вечера ликовал, полагая, что теперь по найденной тропе мы доберемся чуть ли не прямо до Нэмэгэтинской котловины. Однако, как это всегда бывает, дело оказалось не столь уж простым. Тропа исчезла, упершись в высохшую речку Сухайту-гол („Жилая речка“), на дне которой кое-где оставались еще лужи воды. Проезжавший мимо молодой арат не знал вообще никакой дороги, а в речке — он предупредил нас — вязнут даже верблюды. Поразительное незнание местности, проявленное аратом, заставило усомниться в истине его слов. Мы посовещались, побродили с шоферами по дну русла и решили все же подниматься вверх по речке.
Русло прорезало огромную толщу нижнемеловых глин и сланцев и местами было совершенно сырым от выбивавшихся родников. Однако все двенадцать километров подъема мы преодолели без задержки и выбрались на перевал, где две скалы из черного базальта стояли воротами неведомой страны, а между ними проходила большая старинная тропа. Основной признак давно брошенной и заросшей тропы — несколько полос дерисовых кочек, ленты которых выделяются своим соломенным цветом на серой степи. На склонах тропа — это промоина, обрамленная дерисом. В урочищах-впадинах, заросших дерисовыми кочками, тропа совершенно теряется и ее нужно искать на буграх и склонах, где ее видно издалека. Все эти признаки были у вновь найденной тропы, но и она не была Легин-гольской, хотя мы проехали по ней прямо на восток, к самому подножию высочайшей горы Гобийского Алтая — Ихэ-Богдо.
Машины шли быстро, солнце ярко светило, и настроение удрученное вынужденным отступлением, понемногу начало подниматься.
— Смотрите, как умно проведена тропа, — наклонился ко мне Пронин. — Ведь она идет по совсем ровной плоскости между двумя грядками скал! Они нарочно взяли подальше от больших гор: там все сильно размыто сухими руслами. И в то же время не спустились в котловину, где кочки, пески и всякая дрянь…
Я полностью согласился с наблюдением водителя. Как геолог я мог бы добавить, что тропа идет по твердому древнему гобийскому плоскогорью, на котором выветривание уничтожило все крупные неровности. Плоскогорье сохранилось между двумя молодыми поднятиями — северной и южной ветвями Гобийского Алтая. Здесь, на этом плато, не было ни больших размывов, ни новых наносов — в общем, тут было хорошо машинам, но плохо диким животным, количество которых резко уменьшилось по сравнению с Монгольским Алтаем. Это объяснялось, по-видимому, малым количеством воды — на высоком плато не было родников: они выходили ближе к склонам горных цепей.
Юрты аратов встретились нам только у родников Баян-Хобур („Богатый маловодный колодец“), где мы и заночевали. Араты рассказали нам, что по пути, немного в стороне от дороги, живет старик, который знает все кругом и чуть ли не всю Гоби. Один из аратов любезно взялся проводить нас к этому старику. Едва мы выбрались из русла Баян-Хобур, как у тропы перед нами предстала древняя могила. Необтесанная длинная глыба серого слюдистого мрамора была поставлена вертикально и у подножия окаймлена квадратом из четырех поставленных ребром плит. Почти стершиеся китайские иероглифы, написанные черной тушью, покрывали вертикальными столбиками все четыре стороны обелиска.
Юрта старика стояла к северу от тропы, недалеко от родника Цаган-Булак („Белый ключ“). Родник оправдывал свое название, потому что вытекал у подножия мраморных скал белого и серого цвета. Тут находилась древняя каменоломня с испещренными китайскими надписями стенами. Правее, на выпуклой и гладкой мраморной скале, были высечены древние „писаницы“— раскоряченные человеческие фигурки с копьями в руках и след лошадиного копытца. „Писаницы“ принадлежали видимо, людям конца каменного века. Рядом были высечены и крупные китайские иероглифы. Посередине скалы проходил желобок с гладко отполированной поверхностью, совершенно как детская ледяная горка. Какому назначению служила эта короткая и скользкая дорожка — мы не смогли отгадать. Намнан Дорж, неосторожно ступивший на нее, грохнулся и улетел вниз, в жидкую грязь родника. Пронин подвергся той же участи, но скатился на другую сторону скалы, где росло какое-то адское растение, видом похожее на коноплю, но по свойствам — зловреднейшая крапива. Эти два приключения охладили наши поиски древних надписей, и мы направились дальше вдоль мраморного хребтика к сведущему старику.
Ему оказалось восемьдесят два года. Это был худой и ветхий, но удивительно милый и приветливый человек. Он действительно знал очень много, так как более тридцати лет водил чайные караваны из Внутренней Монголии в Синцзян. Сын старика, уже пожилой и с виду суровый, тоже оказался знатоком местности и согласился быть нашим проводником. Оба — и старик и сын — утверждали, что они ничего не слышали о наличии каменных костей в красных породах у подножия Ихэ-Богдо. Между тем Намнан Дорж устремлялся именно туда, так как ему сообщили, будто бы там была найдена огромная „человеческая“ голова, о которой даже знали в аймаке. Однако оба знатока отрицали это и говорили, что много костей находится только в Нэмэгэту и Алтан-уле. Очень важным для нас явилось их сообщение, что „кости дракона“ есть и на северном склоне Алтаи-улы, а также в обрывах по северному краю Занэмэгэтинской котловины у гор Баян-ула.
Я слушал старика, точнее, перевод Намнан Доржа с живейшим интересом. Вдруг Намнан Дорж насупился и умолк. Но старик продолжал говорить, и нашему переводчику ничего не оставалось, как следовать за его речью. „Старик спрашивает, откуда вы родом?“— начал Намнан Дорж. Я ответил, что родился под Ленинградом, далеко на северо-западе от Монголии. „Он говорит, что вы — русский, а чувствуется, что вы любите Гоби больше, чем я — монгол“, — криво усмехаясь, объявил Намнан Дорж.
Старик попал в точку: наш переводчик, родом из Хенте, не любил пустынь Южной Монголии… „Он удивляется, как мы ходим по всей Гоби без проводников?“ — продолжал переводчик.
Старик повернул ко мне доброе лицо и, глядя прямо на меня потускневшими глазами, убежденно сказал:
