вниз, в котловину, где должен был находиться Центральный лагерь.
Едва нас обступили бархатные красные холмы третичных отложений, как мы увидели палатки. Оказывается, лагерь сюда перевели из ущелий — поближе к Алтан-уле и к многоводному колодцу Ойдул- Худуку. В лагере давно услышали наши моторы, но не выходили встречать, так как думали, что это машины с Алтан-улы. И только когда мы, по обычаю, дали залп, тогда с приветственными воплями выскочили и запрыгали, радуясь, как дети, Лукьянова и Петрунин.
Всегда смуглая, Мария Федоровна в Гоби почернела. „как головешка“, по непочтительному выражению Эглона, возраст которого давал право на известную фамильярность. Смоляные косы были распущены — впопыхах Лукьянова не успела их заплести. Пестрая клетчатая ковбойка и необъятные парусиновые шаровары составляли ее гобийский наряд. Под стать ей был Петрунин, до глаз заросший твердой щетиной рыжеватой бороды, с широко раскрытой от жары шерстистой грудью. Скоро мы уселись за удобным столом, поглощая чай.
Так закончилось наше первое путешествие по Заалтайской Гоби, и мы вернулись к ставшим обычными делам в котловине Нэмэгэту.
Глава шестая
Голубые маяки долины озер
По числу пройденных перевалов жизнь ценится.
Через два часа после нашего возвращения из Западного маршрута в лагерь подошли „Дракон“ из Улан-Батора и „Тарбаган“ с Алтан-улы. Таким образом, мы сразу оказались в курсе всех дел: узнали, что окончился весь запас леса и гвоздей, что масло для автомашин на исходе, что на раскопках в Алтан-уле поломались о твердый песчаник все наши инструменты. В остальном дела обстояли благополучно. Выкопанные в Нэмэмэгэту коллекции были вывезены из ущелий и частью перевезены в Далан-Дзадагад. Оставшаяся часть стояла победной пирамидой на высоком бугре недалеко от бывшего Центрального лагеря. Сюда, во временный лагерь, свозились коллекции с „Могилы Дракона“, еще не упакованные за отсутствием досок. Лукьянова заведовала этим лагерем, в шутку прозванным „Лукьян-сомоном“. Несколько дней она провела тут в одиночестве, царицей всей западной части котловины. Потом в помощь ей был отряжен рабочий Намсарай.
Я отправился на „Могилу Дракона“ на следующий же день после приезда, поговорил с Эглоном и убедился в безнадежности дальнейшего продолжения работы. Огромные плиты песчаника, содержавшие скелеты утконосых динозавров, не поддавались разделению на подъемные части, так как кости крошились и высыпались. Чтобы не погубить ценнейшей находки, следовало брать ее большими плитами по тонне и более весом, а значит — прокладывать сюда доступную для автомашин дорогу. Волей-неволей приходилось отложить раскопки „Могилы Дракона“ до следующей экспедиции. Я до такой степени не люблю откладывать что-либо намеченное, что меня в этих случаях одолевает хандра. Но когда я ранним утром 7 июля вышел из палатки на „Могилу Дракона“ и окинул взглядом невеселое место, то оно совершенно преобразилось. Отвесные кручи Алтан-улы стали темно-зелеными, очень густого цвета, с отдельными черными пятнами пустынного загара и серыми бороздами русел и рытвин. Прямо перед нами — светло-серые бледные обрывы и останцы, подчеркнутые полосой ярко-оранжевых песков на уровне „Могилы Дракона“. Как всегда, величественная и покойная красота пустыни утешила меня.
„Что же такое Гоби?“— подумалось мне. И тысячи километров пройденных путей образовали в памяти сменяющуюся ленту мысленных картин. В прежнем моем представлении Гоби была равниной пустыней, каменистой или песчаной, с редкой растительностью и палящим зноем. При более близком знакомстве Гоби сделалась гораздо более сложным понятием.
Это прежде всего равнинные плоские впадины с песками и глинистыми площадками в центре, где мало обнаженной почвы, а все одето щебенкой, черной, коричневой или серой, мелкой во впадинах и крупной — в горах. Это мелкосопочник — сильно размытые, задернованные плоские холмы или небольшие горы. Это гряды обнаженных твердых пород с россыпями камней и невысокими ощеренными скалами. Это обширные светлые плоскогорья, покрытые редкой желтой травой — ковыльком, и это же невысокие горы, вокруг которых вся поверхность иссечена мелкими промоинами и сухими руслами. Горы — то округлые, иногда засыпанные песками, то обнаженные, ощетиненные, истерзанные ветром и зноем. И, наконец, Гоби пересечена грозными, голыми скалистыми хребтами. Мощные пояса из крупных камней и щебня охватывают эти бастионы безжизненной материи. Подступы к ним заграждены бесчисленными сухими руслами, в которых встречаются неожиданные оазисы могучих деревьев — хайлясов и евфратских тополей. Гоби — это бесконечные заросли саксаула, редких кустов караганы, лука и полыни. Пухлые глины и солончаки с жирной зеленью солянок и эфедры. Есть здесь и громадные полосы подвижных песков с барханами стодвадцатиметровой высоты, зловеще курящиеся даже на слабом ветре. И еще многое и многое можно сказать о Гоби…
Передать основное ощущение Гоби в целом можно двумя словами: ветер и блеск. Ветер, дергающий, треплющий и раскачивающий, несущийся по горам и котловинам с шелестом, свистом или гулом… Блеск могучего солнца на неисчислимых черных камнях, полированных ветром и зноем, горящие отраженным светом обрывы белых, красных и черных пород, сверкание кристалликов гипса и соли, фантастические огни рассветов и закатов, зеркально-серебряный лунный свет, блестящий на щебне или гладких „озерках“ твердой глины…
Июль оказался самым прохладным и дождливым месяцем. Медленно шли дни в нашем лагере в центре котловины Нэмэгэту. Машины работали неустанно, вывозя коллекции и снаряжение в Далан- Дзадагад. В дождливые дни почва стала более мягкой, и машины продавили и накатали наконец дорогу из котловины в Ноян-сомон. Теперь достижение сомона для машин с полным грузом было делом нескольких часов. Но дорога досталась нам недешево: все машины дымили, требуя смены колец, груда поломанных рессор на складе в Улан-Баторе все увеличивалась. Приходилось поочередно отправлять машины в Улан- Батор для ремонта. Первым ушел туда с легким грузом из бочек доблестный „Дзерен“, рама которого, треснувшая в Западном маршруте, угрожающе прогибалась. Наличный состав экспедиции вновь разделился на два отряда.
Орлов с Эглоном и Новожиловым отправились на Цаган-улу, чтобы раскопать слой прессованных черепах, а также обследовать западный конец „Красной гряды“ третичных пород, в которых все чаще и чаще находились пока еще неопределимые обломки костей. Лукьянова с другой партией рабочих отправилась снова в район бывшего Центрального лагеря Нэмэгэту для выемки так называемого „горбатого позвоночника“ в Северо-Западной котловине. Над этим позвоночником мы с Эглоном и Громовым гадали в 1946 году. Здесь оказался целый скелет утконосого растительноядного динозавра — зауролофа. Мы с Рождественским отвезли отряд Лукьяновой на „Драконе“ и высадили их на краю красного лабиринта с запасом воды и пищи, словно зимовщиков в Арктике. Рождественский, Шкилев и я оставались в „Лукьян- сомоне“, трудясь над финансовыми расчетами и обработкой наблюдений Западного маршрута. Шкилев доставал особую тетрадь и размашистым почерком вписывал, что следует заготовлять для будущей экспедиции. Николай Абрамович не отличался хорошей памятью и не выработал системы записей. Делая заметки повсюду — на перечнях ящиков, квитанциях учреждений, расписках рабочих, он терял, по подсчету Рождественского, около 70 процентов записей. Но трудно было сердиться на нашего Николая Абрамовича. Здоровый и спокойный, с мягким украинским юмором. Шкилев был хорошим товарищем. Несмотря на перенесенную весной тяжелую болезнь, он всегда охотно бросался помогать в погрузке огромных монолитов или вытаскивать застрявшую машину. Отзывчивый и совершенно лишенный стяжательства или жадности, Шкилев пользовался общим доверием и любовью, несмотря на „грешные“ для хозяйственника забывчивость и бессистемность в работе. Спали мы прямо под открытым небом, и наши дюралевые койки
