окруженное унылыми серыми офисными зданиями. Единственной отрадой для глаз были рекламные щиты, с которых улыбались радостные идиоты. Ни одного живого человека я не увидел. Не знаю, чем уж там оффенбахцы занимались целыми днями, но ясно было одно: своей главной улицы, больше напоминающей взлетно-посадочную полосу аэродрома, они явно избегали. Единственными признаками жизни, не считая протекающего где-то за фасадами зданий восьмичасового трудового дня, были забегаловки и мелькающие в темных углах таблички, указывающие на наличие в городе фитнес-центров и игровых залов. Такой пустынной могла выглядеть главная улица города только после эпидемии чумы.
Если повернуть с шоссе направо, то можно попасть на центральную площадь. Она больше напоминала футбольное поле, и самым впечатляющим зданием тут было сооружение, похожее на бункер времен Второй мировой войны, — массивная бетонная коробка, как серый монстр торчащая среди построек из стекла и металла и пестрых торговых рядов. Рекламные щиты призывали посетить находящиеся внутри коробки пиццерию, кафе-мороженое и супермаркет. Однако, несмотря на все усилия приукрасить здание наружными лифтами, просторными коридорами и террасами, придать ему более или менее уютный вид, невозможно было отделаться от ощущения, что, попав туда, уже никогда не выйдешь — тебя здесь сразу же арестуют, расстреляют и переработают на что-нибудь. Но подобное чувство испытывал я. Жителю же Оффенбаха, по крайней мере такому, который баловался наркотиками и бесцельно слонялся по улицам, засоряя окружающую среду рвущимися из портативного кассетника звуками «бум-бум», в такой коробке было, наверное, комфортно. Здание было по душе и тем, кто предпочитал помочиться и поблевать у бетонной стены, вместо того чтобы тратить время на поиски туалета. И уж особую ценность это сооружение представляло для молодых оффенбахцев, только что окончивших школу: здесь у них была полная возможность влиться в огромный мир праздношатающейся, плюющей на все публики.
Любой приезжавший в город человек не мог миновать главную мертвую улицу и эту бетонную коробку. Если бы не эти две «достопримечательности», то Оффенбах был бы не хуже какого-нибудь Дармштадта или Ханау: здесь есть и пешеходная зона, и унылые коробки постройки шестидесятых годов, и архитектурные уродцы. Но первое впечатление всегда самое сильное, оно определяет все остальное. Стоя возле универмага, я подумал, что до сих пор не видел ничего более уродливого.
Проехав мимо бетонного «шедевра» и оставив позади главную площадь, я притормозил на обочине и спросил через окно молодого человека, напоминавшего по виду выходца с моей исторической родины, на какой улице находится бар «Адриа». Он долго подергивал жиденькие усики, напряженно морща лоб, потом подробно объяснял, что надо дважды повернуть направо, затем один раз налево и немного прямо. Наконец, мы поняли друг друга, и я, поблагодарив его, двинулся в указанном направлении.
Через десять минут я припарковал машину в тихом переулке: жилые дома, пивные, автомобильная мастерская, секс-шоп для гомосексуалистов. Пройдя немного вперед, я увидел стеклянную дверь с надписью «Адриа». Дверь и окна были занавешены изнутри кружевными покрывалами. В оконном проеме перед входом было вывешено меню — обычный для Германии набор блюд югославско-интернациональной кухни: пятнадцать наименований мясных блюд с картофелем фри, пять видов салатов, два десерта, пятнадцать сортов выпивки. О том, что югославской кухни, как таковой, больше не существует, а есть национальная кухня республик, отделившихся от бывшей Югославии при энергичной поддержке Министерства иностранных дел Германии, свидетельствовало меню с набором коктейлей, обклеенное хорватскими и немецкими флажками.
Войдя в ресторан, я увидел устремленные на меня взоры. В зале сидели около пятнадцати мужчин, которые при моем появлении сразу смолкли. Они довольно разрозненно сидели за столиками или кучковались у стойки бара, однако я сразу почувствовал, что все присутствовавшие принадлежат к одному кругу. Возраст большинства из них составлял около пятидесяти лет. Было ощущение, что они никогда не уходили отсюда, разве что сменить костюм или побриться. Исключение составляли два парня с бритыми головами и в ярких спортивных костюмах, сидевшие в темном дальнем углу зала, которым на вид было немногим больше двадцати. У всех гостей на столиках стояли кружки с пивом. Когда я, сказав хозяину: «Добрый вечер», направился к стойке, в зале воцарилась полная тишина. Может быть, дело было в моей расквашенной физиономии, которая производила на окружающих более сильное впечатление, чем я предполагал, выходя из дома. Во всяком случае, пусть лучше меня примут за побитого, чем за бандита.
— Добрый вечер. Что желаете? — Хозяин, крупного телосложения, с круглым добродушным лицом, не стесняясь, смерил меня взглядом с головы до ног, но вполне дружелюбно.
— Пиво, пожалуйста.
Он повернул пивной кран, а я с невинным видом оглядел зал, отметив про себя, что никто на меня не пялится и все заняты своими разговорами.
По стенам бара были развешаны рыболовные сети и два выцветших постера с видами Дубровника. Основное пространство зала занимали голые деревянные столы, стоящие на бежевом, заляпанном пятнами, линолеуме, еле светящийся из-за толстого слоя грязи музыкальный автомат и лампы с абажурами из светло-зеленой ткани, прогоревшей во многих местах. Относительно новой выглядела лишь фотография в раме над верхней полкой, уставленной бутылками со спиртным: на ней был изображен седоволосый мужчина в белой адмиральской форме с золотыми пуговицами и яркими полосами, целовавший в щеку человека, у которого был виден только затылок.
Хозяин принес пиво.
— Ваше здоровье.
Присматриваясь к присутствующим, я выкурил две сигареты и заказал еще пива. В зале возобновился прежний гомон. Некоторые говорили на хорватском, другие — на немецком, но в основном слышался гессенский диалект. Разговор шел о ценах, погоде, спорте, о женщинах. Кто-то бросал монеты в музыкальный автомат, и вскоре Бонни Тайлер со своим хитом «Total Eclipse of the Heart» заглушила остальной шум.
Я допил вторую кружку и заказал третью. Когда хозяин принес пиво, я показал ему, чтобы он подошел ко мне ближе. Упершись круглыми локтями в стол, он подставил мне свое ухо.
— Извините за прямоту… Можно мне задать вам один вопрос?
Он кивнул и ободряюще подмигнул. Возможно, он решил, что я хочу спросить его, где находится туалет или что-то в этом роде.
— Вы что-нибудь слышали об «Армии здравого смысла»?
На какой-то момент его взгляд словно повис в воздухе. Потом он неторопливо развернулся, словно мы только что мирно побеседовали о смысле жизни, вернулся к стойке и продолжил наливать пиво для гостей. Если он и поглядывал в мою сторону, то смотрел на меня как на мебель. Уйди я, не заплатив, он даже не окликнул бы меня.
Некоторое время я сидел, обдумывая, что делать дальше. Посетители начали заказывать блюда, и я наблюдал, как он дает указания кухне, возится с тарелками. Судя по всему, на кухне работали двое — повар и его молодой помощник. Я достал ручку из кармана и написал на пивной картонке: «Два члена „Армии здравого смысла' звонили сюда в четверг. Мне надо знать, кто эти люди. Я не уйду, пока не узнаю это».
Когда хозяин с тарелками в следующий раз проходил мимо меня, я преградил ему дорогу и сунул в его карман записку.
— Жду пять минут. Если не захотите говорить, обещаю, что сегодня вечером здесь будет большой спектакль.
Он прошел мимо, не реагируя на мои слова. Вскоре в зале появился помощник повара, встал за пивной кран, а хозяин пригласил меня к стойке.
— Не имею ни малейшего понятия, о какой армии идет речь. Здесь ресторан, а не воинская часть.
— Но когда я произнес слово «армия», вы почему-то сразу же исчезли.
— Послушайте, посмотрите на себя. С такой физиономией и с такими дурацкими вопросами вы требуете, чтобы я серьезно к вам относился?
Я посмотрел на его круглое лицо. Ничто не указывало на то, что он лгал. Это было лицо невозмутимого толстого добряка, не терпящего никаких потрясений. Он сумел создать такую атмосферу в своей харчевне, что его посетители чувствовали себя здесь уютно. С кассой у него тоже было явно все в порядке. Казалось, он ничего не желал знать, а если что-то и знал, то вряд ли сказал бы мне, даже если
