шагов мне встретились первые растерянные, ничего не понимающие обитатели интерната и запыхавшийся человек в костюме, истерично размахивающий руками и причитающий: «Нет», «О боже!», «Катастрофа!» По всей видимости, это был директор. Схватив меня за рукав, он уставился на меня как на чучело. Я только молча пожал плечами:
— Понятия не имею! Я электрик, но для замены проводки надо сначала поставить стены.
— Стены?!
— Хм. Да, советую сделать скрытую проводку, но можно и наружную. Подмазать краской — стена будет как новенькая. А выйдет даже дешевле.
— Дешевле? — заорал он с выпученными глазами, отпустив мою руку.
Лейла ждала там, где еще недавно находилась входная дверь. На ней была дорогая с виду меховая куртка темного цвета, зеленые шерстяные колготки и сапоги. Рядом с ней стояли два кожаных чемодана.
— Что случилось? — спросила она со страхом и упреком, оглядывая мою измазанную фигуру.
— Тяжело было расставаться с ребятами. — Я схватил ее чемоданы и кивнул в сторону площадки перед зданием. — Надо смываться. Только подберу пистолет.
Мы прошлепали по грязи и лужам к моему «опелю». Лейла покорно следовала за мной, пару раз оглянувшись назад. А что, если из нее получится не такая уж плохая клиентка? Чем черт не шутит? Только вот что у нее там в чемоданах? Судя по тяжести, не иначе как чугунные трубы.
ГЛАВА 13
Мы двинулись к моему офису в Остенде. Поскольку моего домашнего адреса и номера телефона не было ни в городской адресной книге, ни на интернетовском сайте, я предположил, что если Аренс захочет послать мне письмо с угрозой или предложением, то все его сообщения я наверняка найду в офисе. То, что он оставит меня в покое после нашей встречи и моего визита в бар «Адриа», о котором ему, разумеется, уже доложили, было маловероятно. Сейчас, когда фрау Шмитцбауэр подробнейшим образом информировала его о событиях в интернате, он обязательно отреагирует. Скорее всего, постарается пустить в ход деньги, чтобы загнать меня в угол.
Лейла между тем начала рассказывать о себе. Говорила она по-немецки плохо, с трудом подбирая слова.
— Мой отец — хорват, а мать — сербиянка. Я родилась в Боснии. Отец работает в машиностроительной фирме. Он не солдат. Когда началась война, он был против. Но у него длинный язык: лучше смерть, чем далеко от родины — Сербии. У него всегда был длинный язык. И вот он идет в тюрьму — в Хорватии, Сербии или еще где. Тогда мы с матерью пошли в Германию. В Германии Босния лучше, чем Сербия, даже лучше, чем Хорватия. Моя мать всегда говорит: всегда говорить, что я боснийка, никогда не говорить, что сербиянка. Боснийка — это как бедная старая такса директора. Все говорят: «Ах, бедная старая такса». А сербиянка — это как жена директора.
— Хм. А давно твоя мать работает на Аренса?
— Три недели.
— И что она у него делает?
— Деньги.
— Хорошо, а что она делает, чтобы их получить?
— Точно не знаю. Моя мать не должна ничего говорить об отце. У толстого Аренса длинные руки — до самой Хорватии.
— А когда исчезла твоя мать?
— В последнее воскресенье. Поэтому я сидела у Шмитцбауэр. Она знает, где моя мать. Она и Грегор знают. Но ничего не говорят. Говорят только: придет, придет.
— Синяки на руках — от Грегора?
— Да. Потому что я много кричу. Когда пропала мать, я плохо сплю.
— Хм.
Я думал о том, что будет делать Аренс, когда закончится его эпопея с франкфуртской бандой вымогателей, когда рухнет эта шаткая, держащаяся на насилии и принуждении конструкция. Возможно, у него в кармане уже лежит билет на какой-нибудь остров в Тихом океане. Если это случится, то часть города на многие годы будет парализована — не так, как во времена братьев Шмитц, когда их уход восприняли как не более чем заурядный кризис фирмы. Сейчас же, в результате деятельности «армии», обычный случай вымогательства за «крышу» превратился бы в скандал, а каждому серьезному рэкетиру пришлось бы передвигаться на танке, чтобы держать на плаву свой преступный промысел. Рэкет стал бы еще более скрытым, еще более жестоким и беспредельным. Рестораторы с ностальгией вспоминали бы о тех временах, когда они спокойно платили за «крышу», успешно покрывая эти расходы своими немалыми теневыми доходами. А завсегдатаи питейных заведений с тоской вспоминали бы о ночных попойках, во время которых в кабак не мог ввалиться какой-нибудь сумасшедший фанатик из какой-то «армии», способный уложить любого посетителя только для того, чтобы продемонстрировать свою силу.
Я закурил. Лейла тоже попросила сигарету.
— Сколько тебе лет?
— В следующем месяце будет пятнадцать.
— Курить вредно.
— Ты что, учишь меня, как моя мать?
— Послушай, ты хотела уехать со мной, и я здесь решаю, кому можно курить, а кому нельзя. Четырнадцатилетним девочкам курить нельзя.
— Ах, так? А дышать дымом старого сыщика четырнадцатилетним девочкам можно?
— Послушай, дорогуша, если ты еще раз назовешь меня старым сыщиком, пойдешь пешком к своему Грегору.
Она не улыбнулась и не хихикнула, но в ее тоне звучали издевательские нотки. Лейла покачала головой и, выждав немного, почти сочувственно ответила:
— Ты как Шмитцбауэр. Вы с ней две старые жопы.
Нет, все-таки она была несносной девчонкой. Если бы существовала игра под условным названием «За кем последнее слово?», я смело мог бы ставить на нее последние деньги. А в игре «Кто справится с четырнадцатилетним подростком» меня бы отсеяли еще во время предварительного отбора. Я протянул ей сигарету и зажигалку. Мы молча выкурили по сигарете, а потом я спросил:
— Сколько сигарет ты выкуриваешь за день?
— Как когда. День на день не приходится. Иногда сигарета — это последняя радость в жизни.
— Хм. Понимаю. А твоя мать не возражает?
— Когда как.
— Ладно. Давай договоримся…
— Договоримся?
— Ну да, заключим сделку.
— Ладно.
— Значит, так. Когда меня нет, можешь делать что угодно. Но в моем присутствии ты больше курить не будешь, а я буду. Понятно?
— В присутствии?
— Ну да. В присутствии — это значит, когда я нахожусь рядом.
— А ты куришь много?
— Много.
— Хорошо. А теперь небольшая сделка.
Я остановился у первого попавшегося киоска и купил пачку жвачки.
— Охренел, что ли? — сказала Лейла, когда я сел обратно в машину. — А сейчас ты не куришь в моем присутствии.
