С чемоданами и баулами они приезжают на воспетый Великой Поэмой Курский вокзал. Чемоданы и баулы выдают их намерения. За ними пришла организованная их родственниками машина, но подошедший худощавый москвич объясняет ее водителю, что на проколотых шинах он далеко не уедет. Я. показалось, что спина стоящего неподалеку милиционера прислушивается к их беседе и изображает такую особенную улыбку, которую только и может изобразить спина милиционера. Путь в Еврейское Государство пролегает через спецрейс Курский вокзал – аэропорт Шереметьево по цене двухмесячной зарплаты, знакомит москвич ошеломленных провинциалов с принципами новой столичной экономики.
Их знакомый вернулся из командировки на Украину. Там все продают только по местным паспортам. Все, что он сумел привезти в подарок внуку – это кокарда железнодорожника. Как вы можете уезжать из такой смешной страны? – спрашивает он.
Поезд Москва – Варшава отходит от перрона. Игралось ли “Прощание славянки”, – Я. не помнит. Дальнейшая история Российской Империи пишется без ссылок на них.
Аэропорт Еврейского Государства выглядит так, как и должна выглядеть новая жизнь, – начищенно, празднично, блестяще. Я. приоткрывает окно в такси и, собравшись с духом, решается впервые в жизни применить на местности вновь выученный им язык.
– Ветер не мешает? – спрашивает он у водителя такси, обливаясь потом не столько от жары, сколько от волнения.
– Мешает, – отвечает водитель, и Я. послушно закрывает окно. Бог с ним, с окном, – восторженный взгляд жены с лихвой заменяет ему любые неудобства.
“Хорошее начало, ситуация под контролем”, – радуются они.
Насколько ситуация не под контролем, они начинают постигать шаг за шагом. Домик, в котором они поселяются, имеет два преимущества: первое – он стоит на земле, и они не заперты в четырех стенах, второе – чем ниже ты опускаешься в своем положении – тем почетнее будет подъем. Всю первую неделю жена, просыпаясь, обводит глазами окружающее убожество и снова погружается в сон. Не настолько приятны деньги, насколько отвратительна нищета. Как связаны нищета и унижение, они постигают, когда несут в свое гнездышко подаренную им потемневшую от времени деревянную кровать. В первом ульпане по изучению иврита их приветливо встречают товарищи по приключению.
– Красные дипломы или синие? – выясняют они вместе с учительницей.
– Синий, – признается жена и опускает глаза. Ульпан весело смеется. Красные и синие дипломы уже устроены – они подрабатывают мытьем полов в супермаркете, работой на мусорных машинах.
Нет, они к этому пока не готовы. Они богаты, в Польшу им удалось переправить 2300$. Их передали им на вокзале в Варшаве. За эту сумму они ликвидировали свою предыдущую жизнь. На базарчике в Варшаве они продали портативный телевизор и две бутылки водки – еще 45$. Эти деньги позволят им продержаться несколько лишних месяцев в поисках работы, думают они.
Вскоре веселый ульпан закрывают за недостатком учеников. В наследство от него они получают дружбу с Б. Новый ульпан смотрит на жизнь намного мрачнее. Гневные трибуны в перерывах между занятиями клеймят преступное Еврейское Государство, заманившее их в эту западню для какой-то неясной им цели, по-видимому, в качестве пушечного мяса. Обращает на себя внимание мрачный москвич, одинокий, явно на грани депрессии. Он молчалив, слушает других, но глаза его неспокойны. Он математик, выясняют они, иврит осваивает с трудом – ему мешает внутреннее беспокойство, чувство неопределенности и геометрический склад ума. Почувствовав в них твердую сцепку и устойчивость, он инстинктивно тянется к ним. Это – А. Разносятся слухи о первых самоубийствах. Появляются молодые ростки неприятия Востока. Непричесанная пальма в сознании новых граждан обретает статус символа всего восточного.
Первый раз пальма как символ встретилась Я. в рассказе репатрианта 70-х годов. Его герой, в спешке увезенный женой от любовницы, с тоскою смотрит на север, опираясь на костлявый и ребристый ствол такой чужой ему пальмы. Ностальгическая любовь к мягким очертаниям раскидистых лиственных деревьев заполняет вдруг сердца новых репатриантов. Они верят в эту любовь порой так же безоглядно, как в то, что они действительно умеют пить водку.
Эти метания души чувствуются и в Тель-Авиве, где первопоселенцы усадили его улицы громадными фикусовыми деревьями. Своими кронами они отобрали у поселенцев небо, их корни тянут к себе асфальт дорог. Хищное дерево с яркими, ненасытными листьями и резкими очертаниями как будто приклеено к светло-дымчатой картинке тель-авивской улицы. Но здесь чувствуется и упрямство первопоселенцев – фикусовое дерево, по крайней мере так кажется, – мощнее европейских гигантов. Но в нем нет мягкости, нет воздушного рисунка на фоне редких облаков и чуть запыленного неба.
Нужно время, нужно много времени, чтобы почувствовать душу пальмы, ее стойкую неприхотливость. Нельзя увидеть годовые кольца лиственного дерева, не спилив его. Пальма не таит своего возраста, сначала она ощетинивается кочерыжками спиленных опахал, позже отваливаются и они, обнажая все те же кольца, которые досужему прохожему, скользнувшему взглядом от ушедшей к небу кроны вниз к земле, расскажут о временах ее молодости, напомнят о его собственной. Равнодушна ли пальма к солнцу, пыли, к выдохам автомобилей? Раздражается ли своим почерневшим внизу стволом, покрытым копотью когда-то вспыхнувшей у ее подножия сухой травы? Боится ли, что кто-нибудь заподозрит ее в культурном родстве с верблюдом и его презрительно-брезгливой философией? Или стойкость ее должна чему-то научить и нас?
Сам же Я. к своему новому отечеству в этот период относится трепетно. Он совсем не уверен, нужно ли запирать, уходя, двери их домика, и уж, во всяком случае, окна в нем не закрываются на ночь никогда. Он болезненно воспринимает каждый недостаток, даже трещину на асфальте. К этой трещине наверняка уже мчится скорая дорожная помощь, страстно хочется верить ему. Он, кажется, удивлен отказом Баронессы возвращаться одной из ульпана через апельсиновую плантацию. Почему? В крайнем случае, ее угостят апельсином. Про этот апельсин ему особенно не хотелось вспоминать потом, когда же воспоминание приходило, он вздрагивал и благодарил Баронессу и бога, наградившего его жену природной реалистичностью. Тогда же случилось, что Я. устроил мягкий выговор своему новому другу Б. за пренебрежительное высказывание о Востоке. В Питере была одна из лучших научных школ изучения Востока, говорил он укоризненно. Для образованнейших людей своего времени делом жизни становилось изучение восточной культуры. И даже в “казачьей станице городского типа” они с товарищами перечли все, что сумели найти из великолепных романов и повестей на восточные темы Мориса Симашко, о котором гораздо позже узнали, что жил он в Средней Азии и происходил из ссыльной семьи самого комического из всех возможных в Российской Империи брачных союзов – немецко-еврейского. И вообще, – целится он не столько в культурное великолепие еврейского анклава старой имперской столицы, сколько лично в своего друга Б., – у меня уже здесь, теперь, создалось впечатление, что после эвакуации во время Второй мировой войны значительная часть еврейско-питерской культуры осела в Ташкенте, а апломб и снобизм почти целиком вернулись домой в Ленинград. Б. соглашается и несколько мрачнеет. Да, говорит он, многие не вернулись, а многие и потом бежали от ревнивого прищура сталинских глаз. Но тут ему, Я., не роман Германа Гессе и не книги Симашко, которые он, видимо, тоже читал в компании той одухотворенной сокурсницы. Здесь Восток во всей своей первозданности. И пусть примет еще во внимание, добавляет он, высказывание его, Б., репетитора английского о том, что нам, “русским”, труднее акклиматизироваться в местных условиях, чем ему, американцу. Ведь мы в отличие от него приехали из практически монокультурной среды.
Баронесса осторожно и по мере возможности уважительно улыбается тому, как сжимается Я., увидев, что ребенок, бросивший обертку от мороженого на тротуар, не удостаивается замечания со стороны своей матери, ведь он совсем недавно подобрал за Баронессой автобусный билетик, выпавший у нее из рук. А ведь даже и ей он не рассказал, сколько времени ежился от самых обычных скабрезных шуток по поводу женщин. Ведь речь шла практически о сестрах, казалось ему. Прошло как минимум пару лет, пока он снова стал видеть вокруг женщин, а не сестер.
Составив по телефонному справочнику перечень возможных мест работы, они начинают обходить их. Я. обнаруживает, что ермолка, будучи портативной, отлично предохраняет голову от солнца. Вваливаясь в очередную по списку “контору” иногда с А., иногда с Б., он снимает с головы ермолку и осведомляется о
