дела. Дайте почувствовать ваше дружелюбие и легкость в общении, создайте атмосферу непринужденности, расположите к себе собеседников.
Вживаясь в новую культурную атмосферу другой страны, первым делом бросаешься на язык. Мучительная стадия перерождения, которая никогда не закончится. Ощупывая уродство своих языковых шрамов, ты все же, наконец, словесно жив и можешь ходить без костылей. За поэтическими вывертами все равно не угонишься, сачок остается пустым, бабочка упорхнула. С библейскими текстами не многим лучше. Но теперь ты можешь осматриваться и прислушиваться, осваивать коды словесных прикосновений, различать тонкие нити смеха, которые протягивают между собой люди, чтобы передавать по ним сигналы продолжающейся жизни, ощущать мимолетные поветрия общественного интереса. Придя однажды на веранду семейства своих новых друзей и потрепав котенка, Б. гордо поделился своим достижением в понимании этих поветрий. Он пришел в банк за несколько минут до его открытия и наблюдал за служащими, которые приходили один за другим, открывая каждый своим ключиком входную дверь и снова закрывали ее за собой. Иные, женщины, порывшись в сумке и не найдя быстро ключа, улыбались куда-то вовнутрь, и тогда через некоторое время дверь открывалась, пропуская их в обмен на улыбку и какие-то неслышные Б. быстрые слова. Он ждал, облокотившись на забор соседнего детского сада, когда заметил, что из-за забора на него смотрит девочка лет четырех. Он наклонился к ней, спросил, как ее зовут, сколько ей лет, еще что-то, о чем обычно спрашивают чужих детей. Например, нравится ли ей в садике. В это время дверь банка открылась широко, готовая принять всех желающих поговорить со служащими на приятную для посетителей тему – об их деньгах. Закрыть ли их на неделю с автоматическим возобновлением? А насколько выше процент, если закрыть их на три месяца? А что, если деньги все же понадобятся через два месяца? Б. помахал на прощание девочке и устремился ко входу в хранилище и умножилище денежных знаков. Еще раз оглянувшись на ребенка, Б. увидел, что к нему подлетела воспитательница. Он успел услышать ее быстрые вопросы, знает ли девочка этого дядю, что он хотел от нее. Б. вспомнил, как вчера новостные программы обсуждали появление нового педофила. Он не вошел во врата дворца материального благополучия и быстро свернул за угол банка. Банк подождет, подождет и полицейский участок, знакомство с которым не входит пока в культурную программу Б. Закончив рассказ, Б. откинулся на диванчике. Он был несомненно горд своими успехами в освоении новой среды обитания. Я. и Баронесса посчитали его гордость заслуженной и поинтересовались, сколько еще времени он не намерен показываться в банке. Б. сказал, что неплохо бы подождать, пока не поймают педофила, и, кажется, несколько расстроился.
А обрушившийся тем временем дождь и в самом деле хорош. Они стоят на пороге и впервые видят воочию, что означает фраза “разверзлись хляби небесные”. На жителей Европы ее небеса редко опрокидывают такой геометрически правильный вертикальный ливень. Столбики дождя, должно быть, придерживаются в стоячем положении где-то там, наверху, плотными облаками, которых, впрочем, не видно из-за дождя. У их ног трава и плиты, ведущие от дороги к дому, скрываются под водой. Гигантская лужа, не оправдав опасений, останавливается у порога. Так недавно изнывавший на солнце мир теперь остужен и промыт. А с ним промыты и души и теперь дышат вовсю, наслаждаясь ароматом дождя.
В свободное от учебы и уборок время по вечерам Я. лежит среди груды мебельного мусора во дворике под никогда не виданным раньше деревом, которое называется “шесек”, и смотрит сквозь его листву на кусок еврейского неба, и в нем рождается яростная решимость идти до конца, реализовать свое право на этот клочок земли, чье название он привык видеть на географических картах брошенным без спасательного круга в Средиземное море из-за явного недостатка места на суше. “Посмотри на эту мандавошку, – говорили ему перед отъездом, – там евреи, должно быть, спят стоя, как лошади, но не рядышком, как лошади в стойлах, а по недостатку места – спиной к спине”. Во время первых экскурсий по стране он с удовлетворением убеждается, что хоть страна явно не так широка, как Российская Империя, но место в ней остается еще и для обширных пустынь, чью новую для себя красоту он начинает постигать. Нельзя и близко сравнивать наши трудности с теми, что предстояли пионерам освоения этой земли сто лет назад, думает он, но именно их терпкая кровь, их фанатичное упорство ударяют ему в голову. Хорошенькая метаморфоза, пытается он высмеять самого себя, – вчерашний Гражданин Мира, кто же ты сегодня? Разве ты не ощущал душевный подъем, не проникался высоким духом, мысля себя Гражданином Мира в Российской Империи?
“Вот-вот, – это готовится съязвить внутреннее “я”, за которым известны такие замашки – язвить и насмехаться над целостным Я., – Гражданин Мира. Отчего же боковым зрением Гражданин Мира пытается уловить, нет ли легкой иронии в окружающих, не пролилась ли в атмосферу снисходительная жалость? Или (совсем между нами) удалось ли окружающим скрыть эту иронию и эту жалость к изгою, которую так ненароком высказал герой Набокова, увидев еврейскую фамилию в списке одноклассников Лолиты”.
N++; ГРАЖДАНЕ МИРА
– Отчего так легко сочетается особое отношение к своей семье с хорошим отношением к прочим людям? – вопрошает Я. членов Кнессета. – А особое отношение к своей этнокультурной общности вызывает опасения?
Хотя вопрос, заданный Я., вне сомнения возбуждает интерес присутствующих, выражения их лиц остаются в пределах обыденности. Словно звездочки в анализах крови: (....*..).
– Идея многокультурного общества – общепринята в Европе, – утверждает А., – там это едва ли не общее место.
– Хотел бы я знать точнее, сколько еврейских либеральных профессоров среди авторов этой идеи, – сказал мрачно Б., – я своим “общим местом” чувствую, что народы объединенной Европы вскоре примутся бить нас по нему, когда почувствуют на себе все прелести этой идеи и приклеят к ней ярлык: “Плод еврейских либеральных умов, рожденный ими в неустанных заботах о своем душевном комфорте в Европе”.
Как всегда, вмешательство Б. в разговор привносит нервозность и возбуждение. Сам он будто линия электропередачи в сухую погоду – чуть потрескивает. Баронесса слегка свела брови и готова слушать, А. готов побледнеть, беспечный В. еще вольнее откидывается на спинку зеленого дивана, Я. колеблется, в какую сторону ему крутить педали.
– Мне еще со времен проживания в Российской Империи запомнилась статья в “Огоньке”, – начал Я. (он решил крутить вперед). – Двое латиноамериканских студентов из обеспеченных семей увлеклись марксизмом. Они приехали в Российскую Империю учиться. Их направили в медицинский институт на юге Империи. С ними в комнате жили еще двое студентов из Афганистана. И вот один из латиноамериканцев описывает этот многокультурный социум следующим образом: мы принимали душ каждый день, а они брили подмышки, и на этом основании мы считали друг друга животными. “Господи, кто придумал интернационализм?” – спрашивал он.
– Я, кажется, помню эту статью, – сказал Б., – второй из этих двоих латиноамериканцев потом погиб там же в драке.
– Кажется, так, – подтвердил Я. – Кстати, и с Трумпельдором произошла на русско-японском фронте любопытная история. Он, разглядев однажды слабости в японской позиции, побежал докладывать об этом командиру. Офицер согласился и через Трумпельдора передал приказ атаковать. Вернувшись, Трумпельдор не застал солдат на позиции, они отступили. Он вернулся к офицеру с докладом. “Бежали, как жиды”, – в сердцах сказал офицер.
– Я совсем не в претензии к этому офицеру, – сказал Я., – тем более к русским солдатам, впоследствии сломившим Вермахт. Просто таковы особенности психологического устройства многонациональных структур.
– А как же с любезной твоему сердцу Америкой? – спросил А. – Там многокультурное общество? Или нет?
– Я этого там так и не понял, – признается Я.
