Еврей в Европе – лакей.
В России – шут.
В Германии – символ стойкости.
Баронесса уже слышала от Б. о его классификации. Она даже знает, что к такому определению евреев Германии он пришел, когда услышал от кого-то о пожилой немке, которая сказала своим еврейским соседям: “Чего уж, живите, – ведь вас, как тараканов, окончательно вывести невозможно”.
– Ты слишком суров к ним, – нахмурилась тогда Баронесса. – Это всего лишь люди, им предложили возможность пожить лучше, они согласились.
– У этого “лучше” – аромат того самого “мыла”, – упрямо ответил Б. – Ты бы с этим мылом пошла в душевую? Ведь это всего лишь мыло! А немцев я вполне понимаю, – продолжил он, – в возвращении евреев есть что-то успокаивающее. Вот ведь только выветрились газы – и они вернулись. “Род проходит и род приходит...” Это не о тараканах сказано у Екклезиаста?
– Вы обратили внимание, как выглядят приезжающие к нам по делам американцы англосаксы? Веселые, непринужденные, раскованные – в общем как жители Еврейского Государства, дворяне как дворяне, – вступил Б.
– А американцы-евреи?
– А американцы-евреи серьезны, внушительны, на нарушение дистанции, тем более на фамильярность, реагируют болезненно.
– И что это означает?
– Что все-таки не хватает им уверенности. А так ничего – богаты, устроены, признаны, ничего не скажешь.
– Не стыдно тебе так отзываться о них? Ведь они нам помогают, сочувствуют нам,– упрекнула Б. Баронесса.
– Стыдно, – сказал Б.
– И что, совсем нет раскованных американских евреев? – спросила она.
– Ну что ты, конечно, есть.
– Кто?
– Роберт Де Ниро.
– Он же итальянец.
– Он сыграл стольких евреев, что это не могло не отразиться на его самоидентификации!
Не откладывая дела в долгий ящик, Кнессет решает присвоить Роберту Де Ниро звание Почетного Еврея.
– Без обрезания? – поинтересовался А.
– Конечно, без, – ответил Я. – Мне рассказывал один приятель, который проделал эту процедуру в зрелом возрасте, о том, какая это была мука, когда у него каждое утро лопались швы.
А. понимающе хмыкнул, и все посмотрели на него с изумлением, но он мрачно молчал, и всеобщее осуждение обрушилось на засмеявшуюся Баронессу.
– Проблемы женщин никогда не являются для нас объектом насмешек, – сказал ей Б. с укором.
А. согласно кивнул. Баронесса попыталась было сделать строгое лицо, но тут же снова засмеялась.
– Вернемся к Де Ниро, – сказал Я.
– Не пейте слишком много субботнего вина, – советует актеру заботливый Кнессет, – от него может заболеть желудок и вспучить не только живот, но и мысли.
Кнессет пытается объяснить господину Де Ниро, как заправляются брюки в носки по внесезонной моде ортодоксальных евреев.
– Этому я еще вас научу, – гордо отказался Де Ниро.
– Поздравля-яем! – машут члены Кнессета в экран телевизора, – Р-о-берт!
– Почему же европейские евреи – лакеи?
– Приведу вам пример дедушки всех европейских лакеев.
– Кто же это?
– Капитан Альфред Дрейфус.
– Почему же он лакей? Он столько выстрадал понапрасну.
– Потому и лакей. Даже после того, как его оправдали, он не выдал немцам ни единого военного секрета. Разве не лакей?
– Лакей! – дружно отозвался Кнессет.
– А еврейские либеральные профессора в Европе – разве не лакеи?
– Хватит о профессорах! – еще дружнее завопил Кнессет.
– Давай теперь веселись по поводу евреев Российской Империи, – требует Кнессет.
– Шут – это всегда грустно, – сказал Б., – и больше я к этому ничего не прибавлю.
– И все же, – не соглашается на недоговоренности Баронесса.
– Сытые шута немножко презирают, немножко жалеют и поощряют, пока он не переходит границы. Голодным же кажется, что он слишком легко зарабатывает на хлеб насущный и оскорбляет святые для них понятия. А в свободное время шут пишет мемуары о трагедии своей жизни. Да так хорошо пишет, что не только сам плачет над ними, но даже сытых слеза прошибает, а уж голодные – так те просто плачут навзрыд.
Тут склонный к обобщениям и любитель изящной словесности Я. не удерживается, чтобы пополнить перлами своих догадок кладезь мудрости Б.
– Я бы сказал, – говорит он, – что еврейская литература в рассеянии делится на два главных потока. Один, отмеченный Б., ковыряет раны своей неоцененности окружением, другой – напротив, пытается над этим окружением возвыситься, воспитывая в себе супергоя, для которого мир делится на две половины, одну из которых нужно трахнуть, а другой набить морду.
– И что же, в Еврейском Государстве все евреи – дворяне? – не отпускают Б. члены Кнессета и пренебрегают звучностью латинской речи и римским сословным институтом патрициев.
– Мне особенно запомнились двое в первый год пребывания в стране. В квартире, которую я снял, не было телефона. Я пошел позвонить из телефона-автомата. Он был занят – девушка, смуглая такая на вид, разговаривала увлеченно и громко, живописно жестикулируя. Я любовался ее жестикуляцией минут пять. Сейчас, думаю, она выглянет, мило попросит извинения, и я увижу ее мордашку. Я любовался еще минут десять, потом еще пятнадцать. И тогда она выглянула и сказала: “Что, в этом районе нет больше телефонов?”.
– Какая у нее была мордашка?
– Не запомнил.
– Истинно дворянское достоинство, – согласился Кнессет.
– Второй случай – дорожный, – продолжал Б., – съезжая с трассы Гея к Бар-Илану, я замедлил движение, и тут в зад моей “Субару” въехала госпожа Ковалевская. Так она представилась. Въехала несильно, чуть примяла бампер. Я взял ее телефон, сказал, что дело пустяшное, в выходные съезжу в гараж, узнаю, сколько стоит рихтовка, и перезвоню. Так и сделал, в гараже мне сказали, что бампер не рихтуется, нужно его менять и стоит это в десять раз больше, чем я думал. Я позвонил и поделился бедой с госпожой Ковалевской.
– И что она тебе ответила? – заинтересовался Кнессет.
– Что в жизни не видела такого наглеца, что за три дня в меня могли въехать еще три другие госпожи Ковалевские, и вообще она посмотрела – у всех “Субару” бамперы именно так и выглядят.
– Истинно дворянское самообладание, – опять признал Кнессет.
– И что, ты так и ездил с кривым бампером?
