припадочная, истеричная блядь, найденная на улице, но, по привычке, ставшая давней любовницей. И держится она около него воплями, угрозами, скандалами, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное – жалким зрелищем своей боязни, старости и изношенности. И самое верное средство – это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении”.
– Ну что ж, – прокомментировал Б., – от старости избавиться невозможно. А “блядь” – это состояние, к которому приходишь путем сознательного выбора.
– Я, когда прочел впервые эти строки, – продолжил Я., – сначала оторопел, не поверил. Сцена с еврейским парикмахером из того же письма, который “ссал на обои”, потому что ему назавтра переезжать, показалась мне знакомой. Я вспомнил – у Сологуба герой, вовсе не еврей, в похожей ситуации вытирает жирные руки об обои. Я заподозрил подлог. Но потом прояснилось – письмо подлинное. Позже я едва ли не влюбился в эти строки, они как будто принесли мне освобождение.
– Разбудили, как декабристы Герцена, а Кабала – Мадонну, – прокомментировал Б.
– Тогда, наверное, – продолжил Я., – впервые поколебалась моя уверенность, и брошены были сорные семена сомнений в чистые и правильные грядки дружбы народов. Сказанные Куприным слова в данном случае относились к литературе, но я сам добровольно перенес их и на страстное участие евреев в русской жизни. Особенно в тот печальный период, когда мощный поток русского бунта принял в себя жаждавший приложения проснувшихся в нем созидательных сил еврейский приток. Но я пинка под зад ждать не стал. Правда, это не вполне моя заслуга, кое-кто успел решить об отъезде до меня.
Я. кивнул в сторону Баронессы и поэтому, наверное, вспомнил о ее адресованном Б. упреке в том, что тот обидел понапрасну массу еврейской публики.
– Кто только обиделся, того уже и не жаль, – говорит он, – но если хоть один внимающий Б., задумавшись, возжаждет сионо-свободы и, даже не приняв эту свободу для себя по причине ее очевидной тяжести, станет сочувствовать ей, то я готов выковать меч, которым посвятят сионо-сиониста Б. в еврейские рыцари.
Он так и сказал – “внимающий” и “возжаждет”, подчеркнув эти слова насмешливым тоном и словно подразумевая как очевидное, что патрициям достается львиная доля свободы.
Члены Кнессета со старанием изображают придворную свиту, присутствующую при производстве Б. в рыцари. И хоть он, как и все, смеется, но кончики ушей его покраснели и именно на них, кажется ему, устремлены взгляды ехидного плебса.
– У меня есть на эту тему еще одна колоритная история, – вспомнил Я. с улыбкой. – Я проходил трехмесячные военные сборы после института перед получением офицерского звания, и там командовал нами наш сокурсник, прошедший срочную службу потомок донских казаков – ефрейтор Марютин. Командовал умно, словно нехотя, хорошо понимая полускоморошеский характер этой нашей короткой армейской практики. Однажды, внимательно вглядевшись в меня, он сказал, что из меня мог бы получиться хороший солдат. Поверьте, случалось, что меня хвалили по разным поводам, но эту похвалу я до сих пор храню в памяти как Звезду Героя Советского Союза. Так вот этот ефрейтор Марютин пересказал нам однажды историю, которую он слышал от своего деда или прадеда, не помню. Этот дед или прадед рассказывал, что однажды казачьим разъездом они верхом передвигались в степи, и вдруг видят – турчанка, одна в степи. Они поскакали к ней. Та, догадавшись, что ей сейчас предстоит, присела в траве, а потом стала обмазывать себя своими же экскрементами, чтобы избежать изнасилования. Ну и?.. – спросил тогда внучек дедушку. “Никогда не переступай через...”, но тут офицер позвал ефрейтора Марютина, и он не закончил фразы. Понимаете, – продолжил Я., – Марютин-внук (или правнук) в этой ситуации ничего дурного не сделал бы с женщиной, будь она русская, еврейка или турчанка, разве что рулон туалетной бумаги подарил бы ей, но вот рассказ этот дедовский запомнил и нам пересказал.
– И что же, этот ефрейтор тоже аристократ? – спросила Баронесса с сомнением.
– Еще какой, – ответил Я. уверенно и продолжил. – Когда я вижу, как страстно и преданно припадают порой наши соплеменники и соплеменницы в Российской Империи к национальным, культурным или религиозным основам русской жизни, я вспоминаю письмо Куприна. Истеричную любовь евреев к русской интеллигенции Жаботинский назвал презренной любовью свинопаса к царевне. Что этот еврейский христианский и русский порыв? Не знаю. Кажется мне иногда – это вновь обнажается еврейская попка...
Я. помолчал и затем добавил:
– Перед тем, как опуститься в осоку.
Баронесса посмотрела на Я., в этом сравнении было что-то для нее знакомо-непонятное.
– Что это за осока? – спросила она, когда они остались вдвоем.
– А помнишь, ты рассказывала мне, что однажды в детстве ты присела в траве и порезалась осокой?
Баронесса удивленно рассмеялась.
– И ты это запомнил? – будто она не знает, как цепко хранит его память все, что связано с ней.
ДЕНЬ ГОВНОЧИСТА
Было бы странно, если бы столь амбициозный Кнессет Зеленого Дивана не внес свою лепту в государственный ритуал и национальную символику, например, не учредил бы в стране своего праздника. Но Кнессет отличается скромностью. Он готов ограничиться старым праздником, вдохнув в него новое содержание. Собственно, и содержание может остаться старым. Угол зрения должен быть новым. И потому Кнессет Зеленого Дивана предлагает возродить праздник 1 Мая под именем “ДЕНЬ ГОВНОЧИСТА”. Конечно, это должен быть день свободного говночиста, говночиста-буржуа, говночиста-аристократа.
Не всегда мы осознаем, утверждает коллективное сознание Кнессета, какое громадное значение имеет в нашей жизни говно. Особенно – говно в качестве символа. Баронессу, например, очень тронуло имевшее широкое хождение среди репатриантов высказывание, гласящее, что всякий прибывший на историческую родину в Еврейское Государство обречен съесть в нем свою собственную бочку говна. Это выражение представляется Баронессе лексически, стилистически и по своей сущности более точным, чем высокопарное и чужое “испить чашу”. По мере того, как опустошалась ее личная и их общая с Я. бочка, она все чаще и все с большей жалостью смотрела на вновь прибывающих репатриантов, искренне и горячо сочувствуя им. Говно как символ присутствовало и в анекдоте, который с наслаждением рассказывали друг другу новые граждане Еврейского Государства на первых этапах вживания, когда их затянувшаяся, казалось им, неустроенность, горечь потери статуса, – требовали хоть какой-нибудь компенсации, какого-нибудь героически-отрицающего жеста. Евреи, разбросанные по миру, – удобрение, утверждал анекдот, – собранные вместе – просто куча говна. О том, что многие коренные обитатели тех мест, где евреи будто бы удобрение, не всегда согласились бы с этим анекдотом и громогласно заявили бы, что они и там – говно, об этом они предпочитали не упоминать. От этого предположения их уберегала защитная реакция человеческой психики. И все же что-то новое, неизведанное было в этом анекдоте. Ну не стали бы они смеяться над ним в Российской Империи, или смеялись бы, но не так. Странный, неожиданный привкус был у этой жалкой, в общем-то, шутки – привкус обретаемой гордости, что ли?
УДЕРЖАТЬСЯ
