Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

деле лежит в основе вещей. Поэтический дар в таком случае — не то чтобы способность выразить невыразимое — но в том, что выражено, сохранить его нетронутым и неповрежденным, не обкраденным: вынести на свет, позволить ему быть на наших глазах (что само по себе чудо), быть и не кончаться. Не кончаться, в том числе, в каком-нибудь тесном, замыкающем и снимающем опыт смысле.

Старые поэты описывают это состояние как забвение мира и себя и пробуждение другого:

И забываю мир — и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне (Пушкин).

Как воспоминание:

Но в искре небесной прияли мы жизнь,

Нам памятно небо родное (Баратынский).

Как исцеление:

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть (Баратынский).

Как воскрешение души:

Приближается звук — и, покорна щемящему звуку,

Молодеет душа (Блок).

Как “первую науку”:

Часы уединенных наслаждений!

Они меня любить, лелеять учат

Не смертные, таинственные чувства.

И нас они науке первой учат:

Чтить самого себя (Пушкин).

Как удар молнии:

И вдруг дуговая растяжка

Мелькнет в бормотаньях моих (Мандельштам)

И сопровождающие ее раскаты грома:

Эту молнию мысли и медлительное появленье

Первых дальних громов — первых слов на родном языке (Заболоцкий).

Можно было бы собрать огромную хрестоматию описаний поэтического вдохновения, изучить по ним его феноменологию: скажем, как часто выражают его световые образы, как часто появляются слова “таинственный” и “родной”...

И, что самое поразительное, — этот уединеннейший опыт может быть оглашен и передан! В читателе, если он настоящий читатель поэзии, рождается то же событие. Он, как и автор, встречается с новым собой — безмерным:

И когда я наполнился морем,

Мором стала мне мера моя (Мандельштам)

Поэтический смысл и поэтическая плоть, то, что называют формой, в самом деле целомудренны, то есть потаенны, сокровенны. Они являются нам, не покидая при этом своей родной глубины, “целомудренной бездны”, являются, не даваясь в руки, — и другими быть не могут: это не одно из “свойств” поэзии, а сама ее природа. При этом, говоря “поэзия”, я имею в виду не только одну ее сторону, авторскую, то есть само создание стихов или свод уже созданных поэтических вещей, но в неменьшей мере — восприятие поэзии, опыт ее читателя и толкователя. То, что создается иначе, за пределами такого опыта счастливого необладания, неразумеющего понимания — и то, что воспринимается в стихах иным способом, к поэзии, строго говоря, не относится.

Я говорила о том, что искусство нового времени очевидно утратило хоровое начало. Но, пока оно остается искусством, а не “художественным конструированием”, “социальной стратегией власти” и другими вещами, описанными новейшей публицистикой, оно несет в себе неотчуждаемый дар общения: да, теперь уже не хоровой общности, но таинственной переклички, отзыва человеческой глубины человеческой глубине. “Целомудренная бездна стиха”, как и любого другого искусства — область общения! Удивительное свойство этого общения — его способность проходить сквозь времена, страны, возрасты, так называемый личный опыт людей, в котором оно почему-то не нуждается. “Другое я”, “я” вдохновения, те, кто пытались его осмыслить, называли “моментальной личностью” или “музыкальным субъектом”... Можно сказать и так: это общий человек в человеке, само вещество человечности в человеке, его сердце. Сердце, которое пробуждается, как сердце поэта. Я оторвала строку Заболоцкого от предшествующей: целиком его мысль звучит так:

Вечно светит лишь сердце поэта

В целомудренной бездне стиха.

Голос поэзии, голос человека, находящегося в правильных отношениях с чистотой, глубиной и тайной, — голос удивительной, необъяснимой уверенности. По этой уверенности мы его всегда и узнаем.