зоологией; можно было бы назвать Пастернака, Гете, Толстого, Пруста зоологами (а также психологами, что в данном случае одно и то же). Увы, слова эти заняты другими значениями. В древнейших текстах, замечает далее Кереньи, psykhe (душа) отождествляется с zoe, так что psykhe может употребляться на месте zoe (как у Гомера — II. XXII,161). В библейском употреблении, как известно, происходит то же отождествление “души” и “жизни”, и в этом смысле следует понимать такие концепты, как спасение души. Перевод названия книги Кереньи явно неудачен: unzerstorbar, переведенное как “неиссякаемый”, имеет в виду другой, более драматический смысл: жизнь, которая постоянно подвергается разрушению, но остается неразрушаемой.
34 Самым наглядным и сказочным образом — с точки зрения ангела, отправленного учиться на землю, в поздней повести “Чем люди живы”. Они живы, когда в них действует жалость. Так это видит ангел. “Отчего ты одарил меня жалостью, главным даром твоим, даром святого духа, из которого вытекают все остальные?” — спрашивает Доктор Живаго (“Из черновых набросков и планов” — IV, 712). “Мирами правит жалость” — так Пастернак отвечает финальной строке “Божественной Комедии” Данте о “Любви, которая движет солнце и другие светила”. Эта жалость, которой люди живы и миры движутся, жалость как дар Св. Духа — русская версия Любви, слова немного неясного в русском языке, немного отвлеченного.
35 Нечто вроде “характера” или “суммы всех чувств биографического я”. То древнее значение души, которое действует у Пастернака, не имеет ничего общего с традиционным тройным делением человеческого существа на тело- душу-дух (и следующими за этим противопоставлениями душевного и духовного). У меня хранятся записки моей пятилетней племянницы, которая писала их, едва выучив буквы, и подписывала: “От Даши и ее души”. Помня ее тогдашние сообщения о том, что у нее душа то есть, то нет, и когда ее нет, она видит в человеке разные подробности, например, толстый он или тонкий и т. п., а когда душа есть, она не видит в нем “ничего, только его”, я перевела бы эту подпись на богословский язык таким образом: “От Даши и от образа и подобия Божия в ней”. Этот образ и подобие видит в другом тоже образ и подобие, а не глину со всеми ее подробностями. Zoe видит zoe, а не bios.
36 Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то вдруг оборвалась (“Объяснение”).
О настоятельной теме беспричинности всего значительного у Гете и Пастернака мы еще скажем в дальнейшем.
37 “Я себя совершенно не знаю, такое чрезмерное значение имеет власть моей души надо мной и над всем, что со мной происходит. Я никогда не знаю, кем или чем я буду в следующую минуту...” (Х, 163).
38 Что только-только распогодь,
Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья (“На Страстной”).
39 “...Мысль об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти” (IV, 67). Обратим внимание на то позитивное, созидательное значение, которое несет здесь — в контраст множеству мыслительных систем — “явление времени”. Обыкновенно время видится как разрушительная стихия, смерть в действии, так что память противостоит времени, сохраняя то, что оно уносит. У Пастернака время и память сотрудничают! Ср. гетевский образ ткацкого стана времени.
40 Всю ночь читал я Твой завет
И как от обморока ожил (“Рассвет”).
41 Ср. в ранних тезисах Пастернака: “Итак, бессмертие есть Поэт; и поэт никогда не существо — но условие для качества” (V, 318). Более развернуто и описательно — в романе: “В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в ее историческом развитии. И он чувствовал себя только поводом и опорной точкой (подчеркнуто мною. — О. С. ), чтобы она пришла в это движение”.
42 Ср. “Главное мое стремление передать неожиданность реальности, ее появления, жест удивления...” (Х, 494).
43 Перевод первой части “Фауста” непосредственно следовал за работой над первыми главами романа, а перевод второй заполнил перерыв в работе над ним длиной в три четверти года.
44 Гете много думал о демоническом, но употреблял это слово в дохристианском, античном смысле. Так, на вопрос Эккермана, демоничен ли его Мефистофель, отвечает: “Нет, Мефистофель слишком негативен, демоническое же проявляется только в безусловно позитивной деятельной силе”. — Эккерман. С. 412.
45 “Может быть, состав каждой биографии... требует еще и участия неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Евграф?” (IV, 287). Какая-то двусмысленность этого образа открывается доктору после первой встречи с ним, в тифозном бреду: “Совершенно ясно, что мальчик этот — дух его смерти или, скажем просто, его смерть. Но как же может он быть его смертью, когда он помогает ему писать поэму, разве может быть польза от смерти, разве может быть в помощь смерть? ”
46 Ср. о чудесах из жития Елизаветы Венгерской: “Это ничего, что голос естественного права облечен тут в форму чуда. Таков критерий достоверности в религиозную эпоху. У нас — свой, но нашей защитницей против казуистики природа быть не перестанет” (III, 173). Казуистика здесь — инструмент тирании.
47 М. В. Юдина, впрочем, по-настоящему, как в “религиозную эпоху”, боялась этого Мефистофеля и находила его красноречие, “порой гениальное”, опасным (см.: Х, 13). Несомненный ореол жути происходящего (читатель немецкого текста “Фауста” переживает его сильнее) связан, по моему впечатлению, не с самой этой фигурой, плоской и гаерской, а, скорее всего, с общим ритмом действия, с нарастанием плененности и ослепления героя.
