103 Письмо К. Кулиеву от 10 августа 1953 года, ввиду выхода в свет полного перевода “Фауста” (IX, 739).
104 “...Тут (в мысли о связности всего целого, как в проповедях Дж. Донна, с которыми его сравнивает корреспондент, Дж. Харрис. — О. С.) выявляется моя скрытая, невысказанная философия” (Х, 492).
105 О философском субстрате лирического слова Пастернака хорошо помнит Л. Флейшман: “В русской поэзии ХХ века Пастернак — наиболее “философский” поэт. Философия выступает в его творчестве не всегда и не обязательно как тема, но неизменно как опыт работы со словом, как способ, логика развертывания словесного материала <...> Именно в этой особенности таятся специфические трудности анализа творчества всего раннего периода Пастернака”. — Флейшман. С. 398.
106 “Книжки содержали философию Юрия Андреевича, изложение его медицинских взглядов, его определения здоровья и нездоровья, мысли о трансформизме и эволюции, о личности как биологической основе организма, соображения Юрия Андреевича об истории и религии, близкие дядиным и Симушкиным, очерки пугачевских мест, где побывал доктор, стихи Юрия Андреевича и рассказы” (IV, 472).
107 Ситуации какой-то роковой невозможности диалога в романе (многочисленные и повторяющиеся) достойны отдельного рассмотрения. Распад общения, который они передают, не менее вопиющ, чем в театре абсурда, сосредоточенном исключительно на этом явлении, но заключается он в другом. Собеседник не то чтобы не слышит того, что произносит другой (как у абсурдистов), а наоборот: он слишком хорошо его слышит, слышит наперед. Типичный обмен репликами в таком разорванном диалоге: “— А, вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии и тому подобное, Розанов и Достоевский? — Погодите, я сам скажу, что я думаю” [IV, 43] (из разговора Николая Николаевича с толстовцем, первым в романе представителем “готового сознания”. Потом такими окажутся все). Слушатель ведет себя как программа “интеллектуального ввода текста” в телефоне: он мгновенно додумывает то, что ему собираются сообщить, оперируя своим тезаурусом (слушатель этот, как правило, индоктринированный), так что на месте мысли Николая Николаевича оказываются декадентские “фавны и ненюфары” и прочие заведомые глупости. Он лишает собеседника авторства, сначала и до конца. Это мучение невозможности сообщить собеседнику что-то кроме того, в чем он и так уверен, одно из постоянных мучений советской жизни, прекрасно описано в “Козлиной песни” К. Вагинова. Здесь мы видим одно из важнейших последствий действия “чертовщины посредственности”: абсолютный раскол человеческого общения (ср. diabolos, раскольник), абсолютная невозможность восприятия. Символ разорванного диалога в романе — беседа Живаго с глухонемым, который понимает речь собеседника только при свете. В сценах бесед Живаго и Веденяпина с окружающими — и самого Пастернака, автора романа и стихов, со своими советскими критиками — свет этот явно выключен.
108 Д. Ийешу. 7 августа 1956 (Х, 157).
109 “...Искусство не название разряда или области, обнимающей необозримое множество понятий и разветвляющихся явлений, но наоборот, нечто узкое и сосредоточенное, обозначение начала, входящего в состав художественного произведения, название примененной в нем силы или разработанной истины... Это какая-то мысль, какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на отдельные слова не разложимое” (IV, 281).
110 См. мою работу: “Вакансия поэта”: к поэтологии Пастернака. — Седакова О. Музыка.
111 Ср. письма Пастернака 1917 года (родителям) — и 1958 года (Вяч. Иванову). В первом: “Стихотворений на свете так мало, что поэзия была бы Ко и нор’ом (имеется в виду знаменитый алмаз Кохинор. — О. С. ), не пучься она от изобильного множества стишков” (VII, 322). И во втором: “...Многочисленность занимающихся искусством есть как раз отрицательная и бедственная предпосылка для того, чтобы кто-то один неизвестно кто, наиболее совестливый и стыдливый, искупал их множество своей единственностью и общедоступность их легких наслаждений — каторжной плодотворностью своего страдания” (X, 349–350).
112 Цит. по: Канаев. С. 182.
113 “Не занимайся я природоведением, я бы так и не научился досконально узнавать людей. Ни одна другая область знаний не позволяет так проследить за чистотой созерцания и помыслов, за заблуждениями чувств и рассудка, за слабостью характера, и его силой...”. — Эккерман. С. 287.
114 Вот его мысли, усвоенные и пересказанные Эккерманом: исследование природы “изгоняет из души все грубое, лживое, эгоистическое, иначе чистая и подлинная природа отвергнет их (людей. — О. С. ). Между тем они предпочитают с неумеренным рвением заниматься поэзией и сверхчувственными тайнами, то есть тем субъективным и податливым, что не предъявляет к человеку никаких требований (ср. у Пастернака об “общедоступности легких наслаждений” плохих стихотворцев. — О. С. ). В поэзии на пользу человеку идет лишь истинно великое и чистое, что является как бы второй природой и либо поднимает нас до себя, либо презрительно отворачивается. Несовершенная поэзия, напротив, усугубляет наши недостатки”. — Эккерман. С. 408–409.
115 Цит. по: Канаев. С. 75.
116 “Генрих фон Клейст. Об аскетике в культуре” (V, 299-300).
117 А.-М. Рипеллино. 17 августа 1956 (Х, 166–167). См тж.: “Я невежда в современных точных науках. Но простым чутьем мне кажется, что мой способ восприятия жизни... соответствует состоянию и направлению современной логики, физики и математики”. Ж. де Пруайяр. 20 мая 1959 (Х, . 489).
118 Кстати, тема взгляда, художника как видимого героя (“Выхожу я в путь, открытый взорам”) и как “свидетеля необходимого”, очень важны у Блока. См. мою работу: “В поисках “взора”. Италия на пути Блока”. — Седакова О. Музыка.
119 Nichts ist drinnen, nichts ist draussen:
Denn was innen, das ist aussen (“Epirrhema”).
(Ничто не внешне, ничто не внутренне:
Ибо то, что внутри, — оно снаружи).
