Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

разрешениЯ. ‚ своих законченных лирических вещах Џушкин, как правило, следует этому композиционному принципу. —то же тогда значит этот жест, как будто не подготовленный торжественным, триумфальным тоном предшествующих стихов? ’акой финал склонЯл некоторых интерпретаторов понимать весь “ЏамЯтник” как пародию на „ержавина. “ѓлупец” в таком случае — это тот, кто примет высокий слог всего сказанного выше за чистую монету. ‚ самом деле, может ли Џушкин всерьез гордитьсЯ тем, что он будет “любезен народу” — Џушкин, так уверенно декларировавший независимость поэта от народного суда (“Џоэт! не дорожи любовию народной”; “‡ависеть от царЯ, зависеть от народа — Ќе все ли нам равно?”).

Ћднако ироничность и двусмысленность Џушкина не безграничны. ‚рЯд ли можно усомнитьсЯ, что и в первых строфах “ЏамЯтника” с нами говорЯт всерьез. ѓоворЯт всерьез и в последней. ’ак неужели этот несчастный “глупец” столь важен длЯ Џушкина, чтобы на нем, на его ненужной “хвале и клевете” кончилось прощальное стихотворение? Љонечно, мы знаем, какой драмой были отношениЯ Џушкина с читающей публикой в его последние годы (стоит перечесть рецензию на “ЏамЯтник” в переписке Љарамзиных), и таким образом можем обосновать этот финал биографическими обстоЯтельствами. Ќо мы знаем и другое: через какой фильтр обыкновенно пропускаютсЯ биографические обстоЯтельства Џушкина, чтобы войти в художественное создание.

ќта финальнаЯ строка не будет так неожиданна, если помнить, какое место глупость занимает в пушкинском мире. ѓлупость — это не уточнЯемое до конца, не рационализируемое представление, подобное по своему масштабу тому, чем предстает пошлость у Ѓлока: все самое враждебное, безнадежное. ’о лицо, которым повернулось к поэту само зло.

Џеред лицом глупости (иначе: “буйности”, “слепоты”, “ребЯчества”, “сонливости” и под.) Џушкин предписывает — и не только в финале “ЏамЯтника” — единственно умную тактику: молчание, отказ от ответа, превосходительное равнодушие. Њожно заметить, что до конца поза невозмутимого аристократизма ему никогда не удаетсЯ и cнисходительное laissez-faire, “делай что делаешь”, “пусть себе!” не может прикрыть страшную боль или, словами Џушкина, “неизмеримую печаль”:

„оволен? так пускай толпа его бранит

€ плюет на алтарь, где твой огонь горит,

€ в детской резвости колеблет твой треножник.

„а, все это не более чем глупость, “детскаЯ резвость”, но игры этих взрослых детей страшноваты, да и играют они в каких-то совсем неприличных длЯ этого местах! “Procul este, prophani!” — вот более откровеннаЯ реакциЯ Џушкина на азартные забавы глупости.

€дите прочь! какое дело

Џоэту мирному до вас.

ѓлупость, в пушкинском изображении, всегда кощунствует и “ругаетсЯ” (совершает надруганье) над достойным:

Ќад кем ругаетсЯ слепой и буйный век.

Ћна кощунствует и тогда, когда врываетсЯ в алтарь и осквернЯет свЯтыню и жреца (как в приведенных стихах, где изображен условный поэтический алтарь, по образу Языческого), — и тогда, когда охранЯет свЯтыню (как часовые у ђаспЯтиЯ в “Њирской власти”2 ). Ћна делает это не потому, что “не верит”, но потому, что, как обычно, не понимает, в чем дело:

€ль мните важности предать царю царей?

€ль покровительством спасаете могучим

‚ладыку, тернием венчанного колючим...

€ль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

’ого, чьЯ казнь весь род Ђдамов искупила...

Ћдно из этих двух поведений по отношению к свЯтыне, открытое глумление и нелепое охранительство, не исключает другого. “‘лепой и буйный век” легко переходит от безоглЯдного глумлениЯ к нелепому охранительству, неожиданными свидетелЯми чему в последние годы мы оказались.

’ема христианства и вообще “религиозности” Џушкина больше других грозит нам опасностью впасть в глупость именно в пушкинском смысле: то есть в нескромность, прЯмолинейность и морализм, в самоуверенные перепевы ходЯчих истин, которые “новы” только “длЯ нас”3 . ‚ сопоставление Џушкина с некоторым эталоном благочестиЯ и нравственности, которому не хуже его, если не лучше, будет отвечать ”аддей Ѓулгарин. ЏолучитсЯ у нас при этом хвала или обвинение (“клевета”), не так существенно. ѓлупаЯ хвала оскорблЯла Џушкина сильнее укоров.

џ надеюсь, что тема “глупости” и “ума” больше скажет нам о душевном строе Џушкина, чем сверка его взглЯдов со школьным катехизисом или описание его нравственного пути по образцу “возвращениЯ блудного сына”4. €звестно, что перваЯ причина, побудившаЯ Џушкина отстранитьсЯ от атеизма, — не “зов сердца” или “муки совести”, а потребность ума. Ђтеизм представлЯлсЯ ему неудовлетворительным в умственном отношении: “Ќе допускать существованиЯ Ѓога — значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоитсЯ на носороге” (из рукописи 1927–1928 гг.5 ) . Ѓорьба его сердца с умом с лицейских лет происходила прЯмо противоположным привычному образом: ““м ищет Ѓожества, а сердце не находит” (“Ѓезверие”, 1817); и почти то же самое в дневниковой записи 1821 г.: “mon coeur est materialiste, mais ma raison s’y refuse”.

…ще одна возможность говорить о христианстве (или “религиозном духе”) поэзии Џушкина — та, которую наметил ‘. ‹. ”ранк: “формальный анализ”, анализ поэтической формы6 . Ћднако это не так просто: это предполагает какое-то представление о том, какаЯ форма светского — не храмового — искусства отвечает критериЯм “религиозности”. Ћбладаем ли мы такого рода представлением?