Ѓоюсь, что нет. € однако, в самом общем очерке, еще до анализа, мы можем сказать, что неуловимаЯ характерность пушкинской формы самым близким образом свЯзана с той же, избранной нами темой, с темой ума (здравомыслиЯ) и глупости. ‘реди русских писателей мы врЯд ли чью-нибудь еще манеру увереннее назовем умным письмом.
ЋстановимсЯ еще немного на самых общих свойствах глупости у Џушкина. Џрежде всего, эта глупость — отнюдь не отсутствие интеллектуализма (“дерзкий умник” у Џушкина тоже “глупец”: ср. его известное недоверие к отвлеченной мысли; его Явное предпочтение английской прагматической стихии германскому любомудрию). ѓлупость — скорее душевное, в каком-то смысле эстетическое, чем интеллектуальное заблуждение, своего рода онтологическаЯ бестактность, неуместность или безвкусица (о свЯзи вкуса и ума у Џушкина мы еще скажем). €сходЯ из такого представлениЯ, Џушкин и отказывал в уме (то есть здравомыслии) герою “ѓорЯ от ума”.
€нтересной и важной мне представлЯетсЯ такаЯ черта. Џушкин — человек своего времени, “нового”, “просвещенного века”, послепросвещенческой эпохи, скептической и рационалистской. Ѓайроновский период, как Ясно чувствовал Џушкин (сравниваЯ круг чтениЯ ’атьЯны и Ћнегина), был еще одним шагом в этом последовательном отсечении “прекрасных иллюзий”, миролюбивого благодушиЯ сентиментализма (путь, который и в наши дни продолжает “демифологизациЯ” и “деструктивизм”). Џушкин — ранний читатель скептиков, насмешников и пессимистических моралистов вроде ‹арошфуко. ѓлупость и ум в этом умонастроении — едва ли не центральнаЯ тема. “‘овременный человек” понимал себЯ прежде всего как просвещенный и мыслЯщий и в этом видел свое превосходство над “простодушной стариной”. Њыслить значило уметь посмотреть на вещи (в том числе, и на себЯ) отстраненно (“метафизически”, на Языке времени), критично, не принимаЯ ничего на веру, но сохранЯЯ дистанцию сомнениЯ. ‚ этом смысле говоритсЯ о “мыслЯщем человеке” в “Ћнегине”:
Љто жил и мыслил, тот не может
‚ душе не презирать людей.
ѓлупость здесь понимаетсЯ достаточно определенно (заметим: это бытовое представление о глупости остаетсЯ тем же и в наши дни): это прежде всего наивность, идеализм, неискушенность. Ћтсутствие навыка рефлексии. Ћтсутствие травматического опыта,
“ма холодных наблюдений
€ сердца горестных замет.
“мным в таком случае можно назвать того, кто уже знает, что все в нашем мире обстоит чрезвычайно плохо, что это и есть последнЯЯ правда, а все хорошее и высокое только “кажетсЯ” — и согласилсЯ на это как на нормальный ход вещей. ’ого, кто знает, что человек не ангел (довольно мЯгкаЯ формулировка этой антропологии) и его не исправишь (“Ќаши добродетели суть замаскированные пороки”, ‹арошфуко).
—тобы представить себе всю разницу времен, Ќового и традиционного, вспомним, что у „анте дело обстоит прЯмо наоборот: пороки и грехи в его трактовке — только неправильное употребление все той же любви, котораЯ движет творением. Џорок в его этической системе — это, так сказать, гримаса или гротеск любви, добродетели богословской: любовь, котораЯ ошиблась в выборе своего предмета, в мере и т. п. Ћшиблась же она потому, что утратила “благо разума”, il ben dell’inteletto.
„алее, умный человек Ќового времени исходит из необсуждаемой предпосылки, что истина — травмирующий опыт: истина видит в основании вещей низкое, элементарное, грубое. Ћна срывает покровы прекрасных возвышающих иллюзий. „лЯ „анте, как длЯ всЯкого его мыслЯщего современника, и это обстоЯло точно наоборот: “€стина, котораЯ так нас возвышает”, la verita che tanto ci sublima (Par. XXII, 42). “Ќизкое” по определению не может быть истинным, поскольку неизмеримо высок замысел ’ворениЯ. Ќе видит этой высоты глупец, тот, кто “отдал разум за влечение”.
“м “современного человека” выражаетсЯ и в его решительной разочарованности: он в собственном мнении давно перерос ребЯчество надежды. ‘горевшее не может загоретьсЯ вновь. “мершаЯ любовь не оживет. ќто болезненно знать, но такова правда — длЯ того, “кто жил и мыслил”. ‘читать иначе малодушно. ’аков общий тон лирики Ѓаратынского. Ќе нужно говорить, что безумнаЯ надежда этого рода и представлЯет собой мудрость у „анте. Ѓольше того, “ЉомедиЯ” и рассказывает нам историю такого второго загораниЯ. Њалодушным и низким (vile) „анте назовет того, кто согласилсЯ с безнадежностью, кто не беретсЯ за невозможное.
Љонечно, это далеко не полный свод свойств ума и глупости в расхожих представлениЯх Ќового времени, но Я остановлюсь на этом и попробую описать пушкинские отношениЯ с этим мировоззрением. ‘амым привычным представлением, свЯзанным с умом, стал холод: таким образом, теплому неразумию противопоставлЯетсЯ холодный — беспощадный — ум.
Џушкинскую позицию (“ум” и у него чаще всего поЯвлЯетсЯ в сопровождении того же эпитета) никак нельзЯ назвать простым и однозначным противостоЯнием такому взглЯду на вещи. Џушкин не отказывает скептицизму (и фатализму, второму лицу “просвещенного времени”) в их правде. ‚ некоторых моментах он полностью присоединЯетсЯ к нему: особенно в том, что касаетсЯ человека социального; на этого человека он смотрит достатоточно безнадежно:
Ћ люди, жалкий род, достойный слез и смеха,
†рецы минутного, поклонники успеха...
“‘лепой и буйный век” всегда останетсЯ “слепым и буйным”, и этим обоснованы политические взглЯды зрелого Џушкина.
’акой взглЯд на “людей”, “детей ничтожных мира” был бы обыкновенной мизантропией, если бы Џушкин не знал другого, не социального человека — человека, “забывшего мир” и заботы о “презренной пользе”, человека, возвращающегосЯ к себе, к пенатам, к “часам неизъЯснимых наслаждений”, к “силе гармонии”. —еловека, погруженного в “чудный сон” или чудесным образом “пробужденного” (у Џушкина это два описаниЯ того же состоЯниЯ забытьЯ-сосредоточенности: ср.
„уша поэта встрепенетсЯ,
