Через час он что-то браво говорил Вязиным о своей стойкости.
— В школе мы собирались. В Клубе голубых сигар. Обещали друг другу: закваску правды нести. В народ! — Пузырьки восторга гуляли у Васи по телу, и он даже подумал: “С такой силой я это говорю... такой клуб на самом деле должен где-то существовать! Откуда-то ведь полезли подробности: махорку смачивали одеколоном, чтобы благороднее курилась”.
А Вязины видели: новое что-то появилось в движениях Васи. Спину он старался к стене припереть. А когда бродили по коридору, Помпи застревал на неуловимый миг в углах. Софья думала: словно он боится, что кто-то прыгнет на него сзади. Мир будто для него делился на два: спереди подобрее, а сзади почернее. “Как часто он оборачивается”, — думал Вязин. “Почему он часто оборачивается, — думала Марта, — как будто что-то услышал или унюхал”.
* * *
Вася зашел в комнату и вздрогнул: на его кровати сидела мать. Руки она закутала шарфом, как в муфте они. Даже мерзнет она красиво, подумал сын. На лицах Брусникина и Хайрулина были расколотые выражения: с одной стороны, к ней нужно относиться как к поколению родителей, но в то же время она волновала их своим свежим стильным лицом и мальчишеской фигурой.
— Мама, — Вася поцеловал мать, — зачем ты приехала? Я ведь позавчера звонил. Значит, есть голос. А голос исходит из головы, то есть голова цела. И, скорее всего, находится на живом туловище!
— Но ведь все остальное не гарантировано, — сказала мать. — Трубку за тебя мог кто-то держать. Кто угодно. Так что, целы ли руки-ноги — надо уже проверять.
— Ну и что показала проверка?
— Нормально.
— Мам, я же еще в коридоре почувствовал тебя — так я сразу с четверенек встал, волосы выдернул из носа, хвост подхватил и в штаны.
— Язык бы ты подхватил, — сказала мать. — Пойдем в магазин, я тебе рубашку куплю.
Н улице она вдруг резко остановилась:
— Знаешь что, — тут она показала стиснутые слитки зубов. — Пиши в письмах только о погоде и любви. Еще об отметках.
— Мама, мне уже осьмнадцать лет. Ось мира через меня теперь проходит, понимаешь...
— Велели все письма
Разговор, как всегда у русских, с лету достиг немыслимых сфер.
— Да, представляю, что мать Иисуса пришла бы к Ироду, — конвульсивно подпрыгнул Вася, лягнув подступающий сумрак.
Мать возмутилась: “Подлое сердце, кощунство... зачем передергивать? Не я к
Вася не одобрял Ореста, прикончившего свою мать. Мама — существо неприкосновенное, которое нужно будет кормить в старости. Но сейчас — здесь — это существо, которое стоит перед ним, как только что, дымясь, выпала она из Серебряного века. Сверхмодно одета. Доценты просто в глаза хотят ее втянуть. Она заслужила всю правду! И он сказал как можно спокойнее:
— Ну, мамочка. Ты еще можешь отказаться! Выбор у тебя есть.
— Не могу. Я тебя спасаю. От КГБ. Я же...
Вася стал чеканить равномерно:
— Вот я тебе говорю, в данную секунду, 19 марта, один взрослый человек другому... не спасай! Не показывай мои письма! А то я не буду их писать. Подумают, что ты их прячешь. Так ты лучше прямо им скажи: личное дело — сошлись на конституцию, там гарантирована свобода переписки.
— Вась, ты нас делаешь с Петей заложниками. У меня мужика нет сейчас. Никто не защита. Да и кто от КГБ защитит, где такой богатырь.
Она плачет, а он знай говорит:
— Ну ведь не все потеряно, я вижу, ты ищешь, сапоги вот новые, я тебя не осуждаю, все путем.
“Петя другой, — думала она, — на него вся ставка”. Она работала главным инженером, поэтому могла повести сына в привокзальный ресторан. С горя они осушили графинчик водки. Только горе у них было разное. Она точно знала, что будет все равно показывать письма сына, чтобы с работы не вылететь и Петра доучить. А Вася точно знал, что сегодняшний день — антипраздник. День потери матери. И в самом деле, 19 марта каждый год потом он антиотмечал, любовно затачивая все защитные шипы души. С каждым годом их становилось все больше, шипов.
Он посадил мать в поезд “Пермь—Соликамск”.
В общежитии ему сказал Расим: “Твоя мать ничего выглядит!”
— Если всех в Перми накормить, приодеть, постричь, как мою мать, то город закишит красавицами...
Захотелось вдруг позвонить Марте. Сегодня они не договаривались созваниваться (на Мартиной поляне ежемесячные красные гвоздики). Но теперь захотелось пробиться хоть волной своего голоса. Получается, что
Что-то с небом стало. Раньше были светящиеся внимательные зрачки, рассеянные по всему куполу. Они как-то перебивали друг у друга право ему подмигнуть, юмор был какой-то в этом. Помпи иногда смеялся, оглядываясь (не слышит ли кто, как он озвучил этот внутренний звук веселья).
Он понимал, что целые часы подъема навстречу этому бесконечному куполу (за это время появлялись строки и строфы)... ну, это все равно что нырять за жемчугом, только нырять вверх...
