Он в это утро словно рубился в битве, как его предок-легионер, безжалостно выкашивая целыми рядами упрямую щетину. Колыхалось что-то в голове про вечеринку. Но все перекрывалось хаосом впечатлений после ночи с Мартой.
О, наша юность: первая ночь любви, первый вызов в КГБ — где все это? Да там же, где у современных юных бизнесменов первая повестка в налоговую инспекцию...
Василий, конечно, каждый день видел эту железную лестницу на чердак, но не мог вообразить, что другим концом она упирается во вспышку, взрыв, миг несуществования. На крышке этого чердачного люка и было написано то самое трехбуквенное слово, вдохновившее Катю Кондееву... Когда Марта по-обезьяньи пропрыгала вверх по перекладинам, она отбросила люк, как пух от уст Эола. Это она открыла дверь в его, Василия, восторженный страх. Лестница загремела, как усилитель его дрожи. Потом когда он закрывал люк, то чуть не крякнул от надсады. А от Мартиных рук, тонких, бердслеевских, эта железная пластина вспорхнула с нездешней быстротой.
Марта уже была в середине чердака — он обнаружил ее по слабому золотому мерцанию волос среди тьмы. Он ничему не удивлялся, потому что Златовласка и должна из ниоткуда достать одеяло, которое накрыло чуть ли не полчердака. Так и не было никакой возни с одеждой, которую скрупулезно демонстрируют во французских фильмах, изредка залетающих в глухие уральские гнездовья. Какие-то лучистые взмахи... Баранов опять где-то гнусовато засмеялся внизу... Василий трепыхался среди вспышки, испепеляясь и снова возникая, и не понимал... в перерывах, когда он приблизительно оформлялся в этом мире, находил руки-ноги и голову возвращал, закатившуюся в угол чердака, он успевал несколько раз сделать предложение Марте, но не успевал услышать согласие, и его снова разбрасывало по всему миру.
Бодрыми излишками плоти обросшая кастелянша шла по общежитской лестнице с пустым бачком. Она подрабатывала уборщицей. Во взгляде на Марту и Помпи, спускающихся с чердака, было: “Да, я бы с вами поменялась”. Вслух она сказала: “А я сижу с внуками, и никакой любви”.
...Василий закончил бриться. В это время Брусникин открыл глаза, похожие на лакированные бусы:
— А твои рифмы! “Матчи—мальчики”... инфляция поэзии! Это же чистый Андрей Андреич. — И Брусникин ушел в умывалку.
Тут прибежала секретарша филфака Полина Матвеевна:
— Вася, зачем ты язык-то не подвязываешь!
Она вздохнула. И это была не подделка под кротость, называемая у нас подвидностью, а самый настоящий эталон.
— Иди теперь в первый отдел. Тебя вызывают. Понимаешь? Никого не упоминай, ни единой фамилии. Они тебя будут пугать, а ты не бойся. Сейчас не сажают. А сажают, так не расстреливают.
Вася почувствовал страшно колыхающуюся в теле ртуть: он двинул рукой по направлению к пиджаку, и жидкая тяжесть толкнулась в руку.
— Чем ночь темней, тем ярче звезды, — частила Полина Матвеевна. — Серафима Макаровна всем помощница, маковка наша! И тебя, конечно, не даст в обиду.
Вася думал: хоть бы Брусникин пришел и начал говорить какую-то ерунду. Секретарша Полина Матвеевна ушла перерабатывать тонны канцелярской целлюлозы. А Василий все удивлялся, что он становится большим героем, чем хотелось бы.
Когда он шел по лестнице, снова встретил кастеляншу, которая “сижу с внуками, и никакой любви”. Она посмотрела на Василия: “Что это с тобой? Уже на девок не тянет?” Тут он начал вспоминать, что же такое намолол за полгода учебы, что уже и не понять, к чему там они в первую очередь прицепятся. Ну, например, на семинаре разбирали поэтические ритмы. Помпи, конечно, вылез с Бродским:
— Его вибрации уникальны. — И нижняя губа Васи охотилась за нижней.
А все вокруг дремали в привычном зимнем авитаминозе и едва ли что-то слышали, поэтому доцент Ц. пропустил мимо ушей обжигающую страшную фамилию и погнал учебный процесс к звонку. “Надеюсь, не к последнему звонку...”
— Так вот, о Бродском, — рубанул Помпи, входя в первый отдел. — Вы думаете, что он — тунеядец, а его стихи уже растворились в мировой ноосфере! — После чего Вася соизволил закрыть за собой железную дверь.
— Ну-ну, что дальше, еще хотите сказать что-то? — поощряли его ошалевшие сотрудники, переглядываясь: “Почаще бы нам встречались такие дураки!”
Вася перехватил эти взгляды, ужаснулся, упал в пропасть без дна и вспомнил совет секретарши Полины Матвеевны: “Язык подвяжи”. Они про мою любовь к Бродскому и не слыхали, видимо...
Тут сотрудник первого отдела откинул деревянную перемычку в барьере. Все они стали Васю усаживать, предлагали закурить, сами начали наперебой цитировать: “Мы боимся смерти, посмертной казни... тра-та-та при жизни предмет боязни. Пустота и вернее, и хуже чего-то...” Вася этих... э... вибраций... никогда не слыхал, может, у них спецотделы есть: под Бродского, под Галича пишут?
Как объяснить новым поколениям, что такое первый отдел? Можно его сравнить с каким-нибудь обычаем: усаживанием время от времени голой задницей в крапиву. Впрочем, крапива лучше первого отдела. Она стрекает всех, кто в нее вломился по глупости. А первый отдел — ему нужно отборное людское сырье. И вот Вася наш сидит в крапиве, то есть в первом отделе. И твердо решил молчать. Но тут же разболтался, хотя рвение работников в те годы было уже формальным. Власть уже дремала, постарела, вяло жевала, сил проглотить не было, и она выплевывала жертву, полуживую, не в силах переварить. Авось сойдет и так за назидание. Вот это все он им и высказал. Ну, они даже развеселились. “Мы это запишем, учтем...”
Когда Вася это Вязину пересказывал, друг кивал: да, человек — существо мифологическое, ты давай, опрокинь стакан-то; человека не заставишь зверствовать, суля одно лишь благополучие материальное, миф нужен, идея светлая для зверств, а она повыветрилась за десятилетия, слава Богу, да?
Кстати, Вязина тоже вызвали потом в “исповедальню”.
— ...помочь вашему товарищу, Помпи... Вы не думайте, мы желаем ему добра! А про вас и говорить нечего, — частил кэгэбэшник. — Вы же без пяти минут кандидат.
