— Баранов, открой, не бойся, поговорим, — донеслось из-за двери.
Все это выглядело, как будто Дон Жуан и Командор решили шутя побегать друг за другом. Первой ворвалась Марта, гордо куря на ходу. Вид у нее был какой-то французский: сверхмодный широкий ремень кричал: “Видите, какая тут талия?!” Никто не знал, конечно, что ремень сей Марта сама сшила из обложек толстых тетрадей.
“Марта вся из бердслеевских каллиграфий, — подумал Вязин, — но... ломом тебя не убьешь”.
— Выйдите на фиг, — рявкнул он. — Я вас не приглашал с сигаретой.
Марта быстро поплевала на ладонь и по-грузщицки лихо затушила в ней сигарету, с шипением повертев. Она сразу же увидела картину в руках Софьи:
— Эту я тоже заберу в счет долга. Баранов, где ты, мне с тобой надо поговорить.
“Уж я знаю эти разговоры, — тяжело дышал шкафным запахом Баранов. — Зубов не напасешься. Он кажется костлявым, этот... с Мартой который шел, но кости, наверное, у него очень твердые”.
Вася Помпи взял в руки лежащую на кровати картину Баранова. На этой были изображены саламандры, рыжие духи огня. Они бесились и словно перетекали друг в друга. По легкой дрожи этой картинки, которая повернулась в руках в направлении своего творца, сидящего в пыльном шкафу, Помпи все понял. И распахнул дверцу. Пять секунд они с Барановым молча глядели друг на друга. Вася разглядел выцветшие торчковатые усы, как будто густо насажанные обрезки лески. Вокруг них, как от брошенного в воду камня, разбегались тонкие морщинки. Проще говоря: Боярский в светлых тонах. И вдруг у Баранова начала медленно расцветать улыбка. Через муть проспиртованной плоти прорезывалось чистое веселье. Улыбка говорила: ну, щас я тебе расскажу парочку баек, снов, и ты не будешь делать мне больно, мы еще подружимся. Славяне ведь от слова — “слово”, и мы подружимся на этой почве. Так сигналила его детская улыбка. Он загрохотал ведром и вылез.
— Застенчивый, как розовые подштанники, рассвет. — Первыми словами Баранов как бы пробовал ситуацию: покруче завернуть или помягче? Помягче. — Это я сон рассказываю... Сажают меня в лодку, а на том берегу костер горит (маячок взгляда обежал всех и принес решение: сейчас покруче) — инквизиция. Башлыки с прорезями для глаз, наполовину ку-клукс-клан, и я кричу...
“Сколько из Баранова обаяния хлещет — словно он на продажу его вырабатывает”, — подумала Софья.
Баранов понял, что бить не будут.
— Значит, так... там, во сне, я кричу: “Не надо меня сжигать: так не бывает, неправда, что так бывает”.
Сколько мы знаем Барановых, все они отличаются от Козловых. Понятно, что в детстве их зовут коротко: Козел и Баран. Козловы растут порывистыми, с гневливыми глазами, а Баранов выбирает другой, как теперь говорят, пох...стский стиль поведения. Один из наших знакомых Барановых, когда смотрел по ТВ съезд КПСС, всегда комментировал так: “Кого среди делегатов не хватает, так это — Баранова!”
Помпи сам предложил: не выпить ли нам, счастливцам праздным! И Марта поняла: Баранов понравился Васе — значит, есть надежда сохранить их обоих возле себя.
Вошла Катя Кондеева с лысеющим красавцем, который назвался Сергейчуком. Баранов заговорил пышно и пошло:
— Господа, эти мистические саламандры — сколько горя они принесли! Я знаю три случая, когда от их присутствия в доме начинался пожар. (Он знал два случая, но выскочило “три”). Картина всегда возвращается ко мне... И что мне с шедевром делать?
Марта предложила продолжить эксперимент и подарить Серафиме Макаровне в деканат: сгорят все пропуски лекций...
— Все эксперименты проводите над собой, — заметил Вязин. — С латыни переводится “экспериментум” не только как “опыт”, но и “искушение”.
Баранов взял шляпу Вязина чаплинским жестом и, скособочившись, прошелся внутри компании с просящей ужимкой. Сергейчук сказал: “Я по вторникам не подаю”. И тут же дал трешку.
Дыхание у Кати Кондеевой замедлилось в три раза. Она не могла отлипнуть взглядом от Сергейчука и голосом хлопотуньи зашептала Софье Вязиной:
— Иван скоро пойдет в морг, обмывать покойников, и у нас денег будет — полно!
Много лет спустя Кондеева и Сергейчук разведутся, потому что Катя встретит более сочного финансиста. Влад Вязин в это время ездил к родителям в Среднюю Азию и увидел богомола, который охотился на муху. Богомол долго сидел, замерши, а потом щелк — выстрелил шипастой конечностью, и муха исчезла в его ротовом механизме. Вязин подумал: вот так же Кондеева проглотила Сергейчука. Но окажется, что она проглотила его не до конца, потому что много раз видели Ивана весело куда-то бегущим, а после — в эпоху рынка — едущим на своем “ауди”. Ходили зыбкие слухи, что видели его в областной библиотеке с пачками полуистлевших газет времен нэпа. Видимо, он умудрился высосать из них свои полезные соки...
Баранов двигался по кругу со шляпой, а руки зубчато подрагивали.
— Братцы, — вскричала Кондеева, — хотите, сделаю луковый салат с кипящим маслом?
И в Кукуштане, и в Перми, и в Магадане, и в Москве жизнь не устает лепить добрых маргарит и магдалин, готовых услужить художнику душой, телом и делом. Женское служение — слепое. Марта и Катя видели и не видели, что Баранов, приплясывая, катится к разрушению самого себя. Даже аспирант Вязин — и тот думал, что Баранов проходит опасный, но недолгий период самоопределения.
В комнату заглянул попользоваться насчет общения сосед с лицом честного парубка. Фамилия его Журдо. Безпятиминуткандидатство так и тикало во всех чертах его лица. Он увидел Катю — между передними зубами ее — синеватая черточка в глубине (через молочную полупрозрачность как будто бы канал, проточенный мельчайшим существом). И такой звучный голос, как будто бы тело ее все звучит, так что Журдо хотелось схватить это тело и прижать, чтобы звуковые волны встряхивали его всего.
— А хотите, я ликер “Шасси” принесу? Народный самородный! — И он помчался за самогоном, сдобренным глицерином и сиропом.
