– Ну и ночка нам предстоит, – сказал кто-то уныло-кислым баритоном.
Я схватила сына в объятия:
– Ну, нельзя же так! Пушкин почти в твои годы оказался в лицее, – я пошла на искажение фактов, – там мальчики все без родных жили, одни.
– Ну вот и умерли!
– Кто?
– Пушкин и другие. Ты сама говорила, что Пушкин умер.
– Ну и ночка! – опять я услышала кислый баритон.
– Димедрол ему дать! – сказала тень у окна.
– Самый лучший димедрол – ремень, – ответил молодой голос.
И вдруг чей-то сочувствующий тон:
– Боже! Да разве можно таких маленьких без матери оставлять!
Я решилась:
– Хорошо, Саша! Я с тобой буду спать. Дяди хорошие, мы им не помешаем, ты подвинься – я лягу. Вот так!
Сашка мгновенно прижался ко мне всем телом, для верности еще крепко сжав мое колено своими ножонками.
– Голова даже заболела, – уныло протянул баритон.
– Это у тебя от систематического недопивания! – сказал наш ближайший сосед.
– Ну нет, я шесть лет назад лечился, и с тех пор ни разу! Мне даже предлагали как-то лекарство на спирту, я отказался! – А у самого при этом в голосе не гордость, а тоска такая…
Я подумала: вот тебе и уныло-кислый! А сила воли есть – вылечился же!
Сашка вдруг вскочил в кровати и криком спросил:
– Ты скоро-скоро умрешь?
– Я? Почему?
– Так ты же детей уже родила! – И он снова заплакал.
Хотя в палате на этот раз молчали, я решила все-таки прекратить это безобразие:
– Замолчи!
– Все-все умрут… ых-ых…
– Саша, ты всех жалеешь, а этих дядей почему не пощадишь? Им спать хочется, они не умерли еще, а живые люди должны высыпаться, иначе – не вылечатся! Из-за тебя всё.
И сама при этом чуть не залилась слезами: вылитый отец! Тот тоже гуманист, обожает парапсихологию, считает, что она одна может спасти мир от третьей мировой войны, а жене сообщить о командировке – нет его. Командировка – это мой вариант его молчания-неотвечания на письма. Воспоминание о муже сделало меня решительней:
– Пойду-ка я домой, раз ты все равно плачешь!
– Не-е-ет! – взвился Сашка и вцепился мне в руку.
– А чего ты так себя ведешь, словно… словно я тебя не родила, а в капусте нашла! – Я вырвала руку.
– Не в капусте! Не в капусте! Почему ты говоришь “в капусте”?
– То-то! Нелегкое дело было тебя родить, такого большеголового! А ты не слушаешься.
Он притих, потом вдруг шепотом спросил:
– Мама, а старуху Шапокляк кто родил?
Я задумалась над ответом. Дверь снова отворилась. В палату вошел мужчина, от “здравствуйте” которого пахнуло грузинским выговором. Несмотря на девяностопятипроцентную темноту он разглядел меня и воскликнул:
– Что такое! Уже женщины, па-ни-ма-ишь, – и направился ко мне.
– Да сын плачет, – стала оправдываться я, – вы не обращайте на нас внимания.
– Па-чиму не обращать? Нельзя! Знаете что: он уснет, и я вас провожу. Хорошо?
– Зачем?
– Затем.
– Вы же видите: я здесь из-за ребенка. Не отпускает он.
– Ничего, семнадцать лет ему будет – сам мать отошлет, чтобы не мешала, – сказал сочувствующий голос.
– Вах, красавица ты моя южная, – взял меня за руку грузин (рука у него горячая – типично пылкий грузин, и неизвестно, как его “разгрузинить”).
