ведь критик, то есть тоже как бы начальство...
— Невытесненный образ отца, он же у тебя всегда строгий был.
— Вот именно — всегда. А сны снятся сейчас. Может, мне любви властей не хватает, любви критики? Но тогда почему покойный Капица-то приснился?
— А, начиталась. В “Природе” целый номер ему был посвящен.
— Да мало ли про кого я начиталась, а приснился один... Высшая реальность прольет свет, а?
* * *
Журнальный зал | СловоWord, 2006 N51 | Нина Горланова
Мой маленький йог
Сашка научился плавать под водой, два дня наслаждался этим умением, а на третий оглох. И его положили в больницу. Ребенку пяти лет полагалось лежать без матери, и он тоскливо проводил меня взглядом.
– Я приду к тебе вечером, – сказала я.
– Точно? – то ли не расслышал, то ли не поверил он.
– Точно! – громко крикнула я.
– Смотри: только точно!
Я отправилась домой, вернее – в дом моих родителей, где я каждое лето провожу два месяца, чтобы немного закалить своих трех малышей. Почта уже пришла, но мне опять ничего нет. Муж второй месяц не пишет. Что там с ним стряслось? Я из-за него голову потеряла, а тут еще болезнь сына!..
Вечером я с фруктами и конфетами подходила к лор-отделению больницы. Рядом с табличкой “Ухо. Горло. Нос” вывесили свежий плакат: “Курение или здоровье – выбирай сам!” Почему-то он вызвал неприятные предчувствия. Войдя, я сразу столкнулась с процессией: двое мужчин шли с носилками, на которых лежал, видно, только что скончавшийся человек. Успела заметить поразительную белизну его лба. Несколько женщин в полосатых больничных халатах сопровождали носилки, я услышала скорбное: “Прибрался Иван Николаевич” и “Рак горла – это рак горла”.
Я побежала к сыну.
Он лежал лицом к стене и безутешно рыдал, так что сумеречный свет в палате, казалось, дрожал. Возле него сидел и крестился старичок, длинные волосы которого были сзади заколоты женской скрепкой. Лежащий на соседней кровати полный мужчина сказал мне:
– Вибромассаж вашему Саше сделали. А батюшка его утешает.
Я разглядела белую вату в ухе батюшки и догадалась, что сам он тоже лечится здесь. Действительно, он прошел в угол и лег. Оставались пустыми еще четыре кровати.
– Саша, почему ты плачешь?
– Ага! Все люди умрут, и никого не останется, солнышко будет, а никто его не увидит – все-все умрут, – причитая, как на поминках, рыдал мой ребенок.
– Ты слышишь? – обрадовалась я, прижимая сына к груди и успокаивая: – У вас тут, видимо, говорили о покойном. Но ведь не враз все умрут, Саша. Земля пустовать никогда не будет. Я тебе конфет купила.
– Сначала, значит, ты умрешь, а потом – я?
– А у тебя останутся дети, в них будет течь твоя кровь, твои мысли останутся у них в голове. Значит, ты не весь умрешь – останешься в своих детях. А они – в своих. Успокойся!
Но он не успокаивался. Его маленькое тельце бил такой озноб, что его аж подбрасывало в постели, словно мальчик всеми мышцами тела, а не только умом, борется со страшной мыслью о смертном конце каждого человека. Я как-то успокоила его все-таки. С надеждой он переспросил:
– Я не… не умру?
– Опять! Ты вырастешь, женишься на самой доброй, самой чудесной девушке, и она родит тебе…
В это время в палату вошли те мужчины, которые спускали носилки. Только они успели прилечь, как заглянула старушка.
– Отнесли? В морг? Интересно, как там – скамейки или столы? Или нары? А? Чтобы иметь представление…
– Лед там, – угрюмо ответил самый молодой из мужчин. – Доски поверх льда.
Старушка удовлетворенно закивала:
– Доски все-таки… Ага! – и прикрыла за собой дверь.
Я решила, что пора уходить, и стала прощаться, но Сашка разразился таким волчьим завыванием, какого я в жизни от него не слышала. Кто-то из больных рванулся к окну, распахнул его. Сашкин плач тотчас вылился наружу и таким образом мешал уже выздоровлению всех больных этой клиники.
