как это яблоко, они свалились, так полезли бы за ними все, начали бы вытаскивать их охапками.
Мама говорила:
— Молодец, Филарет. Правильно решил. А теперь обратно в тумбочку полезай.
Мать с отцом были родом из этого же детдома, поэтому не имели никаких семейных воспоминаний. И обращались с сыном, как с куклой.
Они очень рано начали болеть, сразу после того, как Филарет пришел из армии, и сразу, как говорят в народе, друг за другом убрались.
Как взял в руки Глубоков картонку “Мой мясокомбинат”, как вскрикнул, увидев рабочих, лезущих в снегу с тушами бараньими через забор! Наш народный художник одной рукой ухватил себя за лысину, другой — за мясистые плечи Филарета. На все это из рамы, одобрительно покуривая, смотрел Виктор Астафьев. Он был написан двадцать лет назад: будто бы в сиреневом кристалле, мерцает-разрывается изнутри усилиями писателя.
Когда мы видели этот портрет на выставке, то там ходил часами под Астафьевым поэт Оленев и уже усталым, хриплым голосом объяснял:
— Видите решительность Виктора Петровича? Это наш земляк, пермяк, заединщик! Он говорит всем своим видом: “Замуровали меня масоны, но я вырвусь!”.
Тут журналист В. не выдержал, подмигнул нам и пошел на Оленева, раскинув толстые руки:
— Ну иди сюда, былинный поэт земли русской! Обнимемся так по-богатырски, по-медвежьи!
И как жамкнет его! Оленев закричал:
— Ты чо, охренел, что ли! У меня остеохондроз!
И с той поры Оленев бледный куда б стопы ни направлял, за ним повсюду В. вредный с тяжелым топотом скакал.
— Вот что, — сказал Глубоков Филарету, — эти мужики, ворующие на мясокомбинате, — это просто Гомер. Но как же быть, что у тебя нет аттестата? Возьми-ка эти деньги, ты его купи, и я тебя зачислю.
Филарет кивнул колченогим лицом с честностью в каждой черте и пошел покупать аттестат зрелости. Потом зашел к нам и долго показывал его со всех сторон.
— Наверное, ты очень нужен мастеру, — радовались мы за него.
— Видели бы вы, какие у Глубокова девки учатся!
— Что, одаренные? — обрадовались мы за Филарета, которому будет нескучно.
Он умудрился тонко улыбнуться своими толстыми губами:
— Да нет, бездари. Зато их много. Это вишневый сад! Я один в нем. — И взглядом удалился на ту поляну посреди весны.
Но все-таки он не обирал потом вишенье полными горстями, ударился в работу. По-прежнему продолжал все пещрить, но вроде бы уже погрубее. Это дал ему Глубоков, появилась у Филарета сила: деревья налились мышцами и сухожилиями, а закаты и рассветы стали улыбаться свежими лицами.
Знатоки заволновались:
— Надо покупать его “Прогулки” задешево, пока не прославился.
Когда в первый раз был продан его холст в художественном салоне и он плыл к нам под гипнозом этой суммы, на ходу закупая все дорогое, вкусное и пьяное, мы и в ус не дули — чем там все это кончится. Проходи, садись, рады, поздравляем. Филарет одобрительно кивал: правильно себя ведете, молодцы. После третьей рюмки, правда, выложил сокровенное:
— Вы хоть и посоветовали мне поступить к Глубокову, но где теперь я и где вы? Чей вы пьете коньяк?
— Иди вон, Пикассо хвастливое!
— Я-то пойду, но уже меня никто! никогда! не засунет в тумбочку!
Два года мы не виделись, хотя жили в соседних домах. Телевидение, правда, не скрывало от нас цепь растущих успехов Филарета.
Вдруг он появляется не с экрана, а в дверь. Глаза как-то прислушивающе косят к левому уху, а в руках — половинки разных купюр. Он попросил:
— Помогите, я порвал миллион. Помогите склеить.
Мы внимательно рассмотрели эти куски. Выяснилось, что остались только левые половинки. Склеивать было нечего.
— А где остальные?
Он скосил глаза налево, выслушал подсказку и ответил:
— Выбросил в форточку.
Потом мы узнали, что соседка приложила огромные усилия, но все же сдала Филарета в больницу.
— На глазах моих детей он рвет деньги, — напирала она по телефону.
— Ну и что? Он не представляет угрозы для окружающих, — изо всех сил отбивался диспетчер психиатрической “скорой”.
— Я дам телеграмму президенту Путину! Ведь сосед рвет купюры Российской Федерации!
С тех пор Филарет живет в больнице — под присмотром нашего друга психиатра Д. Иногда Д. нам
