ее по лицу и плечам своими зелеными перьями. “Зачем нас было здесь укоренять? Мы так старались расти! Опомнись!”
Тогда Зинаиду прорвало тяжелым валом крика:
— Тунеядец! Сам не работаешь, так еще мой труд загубил! Это дача моих родителей… Они здесь пахали тридцать лет для меня — мама эту клубнику выпестовала.
— Я корзин… корзин из лозы наплету, их продам да Монблан этой клубники перед тобой высыплю! — самурайски защищался Максимото.
— Кстати, папа и меня научит корзины, — подал голос старший сынок.
После этого Зинаиду было не остановить: “Ты ужас моей жизни! Весь кооператив над нами смеется!”.
Тогда Максимото пришел к Семихатовым и все вертел на пальце свое серебряное кольцо с надписью “Искусство жить — это искусство”. Вся Япония с него слетела.
— Я, — говорил он, — на всякий случай прощальные письма написал. Снимаю комнату и понимаю, что не хочу ее снимать. Надеваю утром майку, а она трещит и тоже высказывается: говорит, что пора ей на покой…
Глупые Семихатовы зачем-то разбудили Льва Толстого, чтобы он успокоил их друга:
— Софья Андреевна тоже не захотела отказаться от собственности. Вот и Зинаида — была благополучной женой, а теперь ей трудно перестроиться…
— У вас везде перестройка полезла! Не надо трогать жену Толстого! Если я вам расскажу, как Зина обзывала вас, вы никогда, — он набрал побольше воздуху и выкрикнул: — НИКОГДА! — о ней слышать не захотите… “Оборванщина” — это еще самое ласковое слово о вас.
Максимото взял стакан водки и показал, как пьют лабухи — прижимая к щеке и подводя ко рту.
— Да я, да ей на даче все трубы прочистил! — объявил он. — Вода совсем не шла, а я просто постукал- побрякал по ним, оттуда такая шелуха полезла, и напор пошел…
— Держись, — говорили ему Семихатовы, — Зина еще пожалеет обо всем — когда пиратские кассеты с твоим гениальным дизайном будут продаваться!
Максимото резко повеселел, словно из гусеницы сразу превратился в бабочку, без стадии окукливания:
— Поехали ко мне в гости! Я вас салом угощу, с собой дам сала (он был мастер и сало солить- коптить).
Тут, конечно, дети Семихатовых закричали на родителей: куда вы так поздно, да еще выпили, на ногах не устоите!
— Я им ноги в куски сала обую, и до дома они доскользят! — обещал Максимото.
В это время в гости к Семихатовым зашла приятельница, которую они называли Татьянушкой. У Семихатовых все так: Татьянушка, Володюшка, если только не Максимото.
Зашла она даже не в гости, а ехала мимо на велосипеде, и у нее что-то отстегнулось у руля, решила попросить отвертку.
Всегда у всех было ощущение, что Татьянушка — она неувядаемая и неиссякаемая. Но сама-то она вдруг оглядывалась на пустое место рядом с собой: то ли я делаю? Явно не то, а то пустое место было бы заполнено.
— На велосипеде? Вот здорово! — Максимото в экстазе заломил руки. — О, синегрудое лоно ветров!
Конечно, тут же с отверткой отправились на площадку ремонтировать велосипед. Через полчаса они вернулись к Семихатовым — истомленные. Татьянушка прошла на кухню, чтобы соорудить горячие бутерброды. На нее на кухне всем было приятно смотреть, как на рыбок в аквариуме, снующих туда-сюда… Она еще успевала нежными прикосновениями снимать отшелушинки кожи с шеи Максимото (он был в то лето таким загорелым!).
Когда они ушли, Семихатовы обнаружили, что Максимото оставил у них кошелек, а в нем — документы, зеркало и расческа.
Максимото вскоре купил велосипед, и у них с Татьянушкой все закрутилось. Доносились то вести о чтении вслух в постели книги о Бродском, то рассказы о совместной поездке на великах в монастырь на Белой горе.
Максимото как человек виртуозных технических способностей словно хотел смонтировать себе Женщину из женщин. На основную конструкцию (жену) навешивается велосипедный навык (Татьянушка), сбоку кропотливо приваривается гитарное мастерство (раз в неделю — к знаменитой бардессе), а в потаенную глубь садится на болты вечная тяга к евразийству — раз в год — любовь на клумбе (газоне, пляже) с немкой (полькой, финкой) на съезде ЕВРОУФО.
Впрочем, о поездке за рубеж и клумбе предусмотрительно рассказывал Максимото в отсутствие Татьянушки. А при ней — все больше о волшебной дворняге по имени Подобрыш (они ее вместе подобрали).
— Я к животному отношусь, как к произведению искусства, — говорил Максимото. — Оно отвечает всем определениям. В первую очередь — уникально…
Семихатовы заслушивались. Иногда, правда, говорили так: позовем тебя вроде на водку, а сами будем неуверенно наклеивать обои, все ронять, говорить “счас, погоди!”. А ты не выдержишь и начнешь нам помогать, чтоб скорее к водке приступить…
Иногда Максимото брал у жены старшего сына — общался с ним.
Бывают такие яркие штуки, которые кажутся выдумкой. Одну из них увидели Семихатовы: Максимото стоял один в вестибюле перед зеркалом (это было на большом концерте той самой бардессы). Он любовно-придирчиво всматривался в отражение. Сначала сплющил ноздри — глаза пошли вперед. Нет! Не
