Начали с “Лучших времен” Эллингтона, и Эрнест покатил на этой музыке прямиком в свою юность. Вот он привозит с гастролей целое джинсовое море, и попался, и попадает вдруг под следствие. И грозился бессмысленно отломиться целый кусок жизни!
Но спас его тесть – кегебешник в отставке, то есть, тогда еще не тесть, а отец Люды. Волшебным образом уголовное дело рассосалось, и Эрнест сделал предложение Люде прямо в постели, потому что тесть затерроризировал его своим благородством: ни разу не намекнул, что пора жениться. Вот и пришлось жениться.
А сколько дергался! Ведь Лиза из Нальчика, которая поставляла ему тогда подпольный самострок, сама имела глаза цвета джинсового, и хотелось узнать, где еще у нее есть джинсовое что.
Для таких, как Эрнест, все женщины красавицы, только одни красивы на неделю, другие на год, а третьи – на всю жизнь.
Когда заиграли “Глубокую ночь”, молодой милиционер сказал капризно пожилому:
– Опять этот Эллингтон!
– Это же великий Дюк, это как Пушкин у нас, его везде много.
Дети Александра Львовича, на самом деле три здоровых лба, стояли угрюмые, впрочем, Эрнест такими всегда их и знал много лет. Они обижались, что отец из-за своего оркестра их редко замечал.
А ведь у меня есть дочь, спохватился Эрнест. Надо попасть сегодня домой, Эрнест, надо.
С Компроса, с Куйбышева, с Героев Хасана на классное исполнение стекался народ. Все сначала радовались лишнему мигу веселья, а потом роняли челюсти, увидев, для кого играют. Чем больше становилось зрителей, тем полетнее импровизировали артисты: ну, Александр Львович, твой последний концерт – на уровне! Ты нам все отдал, зубр джаза, о если бы мы могли вернуть тебе то же самое, ты бы уже встал и присосался сильными губами к саксофону!
Эрнест ушел от Александра Львовича еще одиннадцать лет назад, но он опять там, среди растворившихся, забывших себя музыкантов.
Милиционеры имели вид, как будто их подмывает приступить к трудному, но интересному делу. Они взглядами приглашали присоединиться престарелого Аполлона, и Эрнест тоже стал подплясывать, утирая неостановимые слезы. Пожилой милиционер даже вытер пот, сняв головной убор – формой бритой головы он напомнил Эрнесту кого вы думаете? Бригадира криминалов – Васильевича. Но это ничего не испортило.
Долго еще джазисты электризовали острыми звуками атмосферу, но вот заиграли “Колыбельную” Гершвина (с большим драйвом), и зрители поняли, что пора идти по своим делам, пока на это отпущено время.
– Люда, опять твоего дурака по одиннадцатой показывают, по новостям. Перед дворцом и возле каких- то пузочесов.
– Значит, жив, мама.
В подтверждение прозвучавшему раздался звонок в дверь.
Некоторое время женщины молча рассматривали Эрнеста, свисающего с плеча Игоря.
– В таком возрасте – и еще это! – целомудренно вскрикнула теща.
Эрнест открыл глаза:
– Спокойно! У меня давление всегда, как у космонавта: сто двадцать на семьдесят.
Я ХОЧУ СПАСТИ ТЕБЯ
Под каждым глазом у него было по три красивых мешка, будто он победил в конкурсе красоты мешкоглазых. Это потому, что он спасал по ночам: в форточку до пупа высовывался, услышав крики на улице.
Голос у Ильи громовой, давящий на стекла столпившихся домов:
– Расходитесь, а то сейчас выйду, и вы узнаете, что такое боевое самбо! Вызываю милицию!
В годы застоя хулиганы боялись свирепого государства, как и все. Поэтому они уходили, лишь крича в ответ: “Сперматозоид засушенный! Мы еще встретится”. Но Илья подставлял под крики тугое левое ухо, которое у него получилось от армии.
С глухотой он боролся упорно: голодал по пятьдесят дней, и слух улучшался. Вот так однажды, на пике улучшения, он познакомился со Станой (Анастасией), а когда снова стал тугой на ухо, был уже женат на ней. Потому что Стану надо было спасать! Поэтесса! Ничего в жизни не понимает! Особенно желание спасать запекло его, когда она шла навстречу ему, куря, и показала на дырку в юбке:
– По дороге моль встретила. Видишь: не отбилась.
В промежутках, когда Стана не курила, она носила в руках большое красное яблоко – просто так, для усиления красоты. У нее были глаза умнее ее самой – бывают такие глаза, как бы существующие отдельно от человека.
А вокруг общежитие, состоящее из множества юных организмов и мыслей, катило свои валы навстречу могучей плотине – сессии. Голос у Станы был грудной – от слова “грудь”. То есть, даже не видя ее, можно было сразу сказать, что грудь у нее замечательная. И она взяла его за руку:
– Илья, приходи ко мне сегодня на белый ужин. Там будет толпень...
Оказалось: из белого были молоко, сыр, белый хлеб и белое вино.
На излете коммунизма – в лохматых семидесятых – студенты собирались по комнатам общежития – мечтали, что это наметки будущих изысканных салонов, клубов... Хотя доцент Ганина им говорила: студент-филолог должен спать четыре часа в сутки, а все остальное время – учить-учить...
В первую очередь у Станы, где жило еще пять девушек, в общем, в ее салоне, молодожены Капустины
