— Цвета, это материал весь в морщинках, как лоб у матери Дюрера? А мы сшили из него мишек на ярмарку государности.
— Настя! — строго поправил Антон. — Не государности, а солидарности! Ярмарка солидарности, мама, — это в фонд мира, мы поделки продаем для стран Африки, ну... голодающим помощь...
Света поняла, что скоро у нее лоб будет как у матери Дюрера. Пока она с Дашей лежала в больнице, японский корд в виде мишек улетел в Африку! А после родов все юбки Свете тесны.
Давай я так тебя нарисую, говорит Настя, что я — хуже Дюрера, что ли?! И появился очередной портрет, глядя на который писатель К-ов спросил:
— Настя, если б ты могла спасти из пожара свои картины либо... человека, ты бы картины спасла?
— Картин-то я смогу еще написать сколько угодно, — выпалила Настя, и тут вельветовый лоб Светы разгладился, словно только и ждал этого ответа.
— Ну... как хотите, господа! А я заметил, что стал гораздо хуже, а дела мои пошли лучше. Я стал менее любящим, менее благодарным, а денег прибавилось. Я стал скупее, черствее, а дела идут все лучше и лучше. Почему дела мои шли хуже, когда я сам был лучше?
— Потому что ты — атеист. Верующий бы с ужасом говорил об этом...
— А ты, Миша, рассуждаешь прямо как христианин какой-то! — захохотал писатель К-ов. — А как же дарвинизм?
Йог Андрей в это время отдирал от груди невидимых чертей и отшвыривал их в угол. Ивановым было трудно выносить и этих чертей, и дьявольские рассуждения К-ова, но империя зла, в которой они родились, заставляла держаться вместе. Дружба продолжала оставаться горьким, но необходимым лекарством. “Я тебя видеть не могу, но без друзей совсем пропаду”, — примерно так думал каждый.
Средства от желтухи
— Мама, почему у тебя под глазами... словно два спущенных шарика? — Сонечка удивленно смотрела на мать.
— Всю ночь не спала, думала, где деньги взять.
— И сколько дают за час бессонницы? — не удержался от ерничества Миша.
Дают. Советы в основном. Вот посоветовали кольцо обручальное сдать. У Насти желтуха, а на дворе апрель. Сорок дней нужны Насте фрукты с рынка... А деньги-то откуда? У Миши был способ самоуспокоения: походка Петра Первого. Когда он шел такой походкой, Света едва за ним успевала. Она все причитала: “У нас и так четверо детей, мы и так забиты жизнью...” Ну и что, отвечал он, мы еще долго будем ею забиты, пока она не забьет нас в могилу. На моей прошу написать: “Он забит сюда жизнью”.
За кольцо им дали восемьдесят рублей.
— Настя мне сказала в форточку, что у нее гепатит, вирус А! Высокая температура. И просит принести ей пилочку для ногтей и щипчики, — сказал Антон.
— Да, единственное, что спасет от вируса, — это пилочка и щипчики! Во всем мире никто до этого не додумался, а наша Настя додумалась. — Миша всем своим видом давал понять жене, что еще много раз все безвыходные положения обойдутся как-нибудь, через пилочку и щипчики.
Что бы Миша ни сказал просто так, сразу ни с того ни с сего к его словам начинала подверстываться реальность. Он сказал “во всем мире” — и тут же со всего мира в квартиру Ивановых сошлись югославские туфли, французские колготки, английское пальто, а внутри всего этого — Инна Константиновна. Этот ансамбль стоял на пороге комнаты Ивановых и говорил улыбаясь:
— Вы меня потеряли? В Париже была... В дождь Париж расцветает, как серая роза... Эйфелева башня, как часовой, возвышается над древней Лютецией — это другое название Парижа. Как подумаешь, что эти холмы помнят еще легионы Цезаря... Я уже знаю, что у Насти желтуха!.. Купила там альбом Ингреса.
— Вообще-то у нас укоренилось чтение “Энгр”, — скромно сказал Миша, а потом скромно же, с видом трепетного ученика, спросил: — В самом деле воздух Парижа отдает золотой пылью — блещет золотой вечностью? А камни Латинского квартала?
— Да-да! — молитвенно сжала руки на пышной языческой груди Инна Константиновна. — Я вот что зашла. Вам нужно удочерить Настю. Срочно. Это ее поддержит в болезни.
Ивановым даже ничего понимать не нужно было. Все тонкие глубинные расчеты Инны Константиновны лежали на поверхности ее лица, они проступали через холодную красивую кожу: либо в службе опеки шла кампания по усыновлению-удочерению, корни которой, как и корни любой кампании, лежат во тьме, либо она решила уменьшить себе объем работы.
— Настя будет четвертая, а потом пятого родите, и Света в пятьдесят лет — на пенсию!
— Ничего себе! — сказал Миша. — Бурята вы нам не дали — площадь не позволяет, а родить советуете! Это ведь на той же площади... И такое советуете.
— А все по закону, — ответила Инна Константиновна. — Никто вам не может запретить рожать на любой площади. Просим удочерить такую-то. Я все завтра же начну оформлять.
Миша и Света были не против удочерить Настю, но их напугал сверхъестественный напор со стороны инспектора.
— Мы должны подумать, — несколько раз повторили Ивановы. — Мы к вам зайдем в районо... Надо посоветоваться с юристом, ведь у Насти есть родная тетя...
Инна Константиновна отреагировала словами: ах, вам не угодишь, я хотела как лучше, смотрите сами, — и клацнула красивой вставной челюстью. Когда она ушла, Миша сказал: мозги бы себе еще вставила! Что мозги, сердце-то не вставишь, ответила Света...
Вдруг ее осенило: комната для Насти, вот что! Инна Константиновна обязана девочке комнату материну вернуть, а не хочется ведь работать-то! Если Настю удочерят, то все — нечего для нее стараться! Уже по
