руководительницы Клары Викторовны.
Установилась непривычная, поразительная тишина. Каждый замер на месте. Только слышно было, как с шипением упал в унитаз чей-то окурок. И ещё запасливый да предусмотрительный Фонарёв под самым носом у разгневанной Клары ловко забычарил сигарету о стенку и, потянувшись на цыпочках, шустро сунул бычок в выемку над оконной рамой — до другого раза.
— Опять курилку устроили… — Клара Викторовна закашлялась. — Вот заставим ваших родителей красить стены. Это вас в первую очередь касается — Демьянов, Голубчиков, Горелов… Зайдите-ка ко мне после уроков с дневниками. А сейчас — марш все на этаж!
Серёжа выскочил в коридор одним из первых. И только вздохнул облегчённо: «Ну, кажется, пронесло!» — как услышал за спиной у себя негромкое:
— Горел, чтобы завтра сочинение было. А то… сам знаешь.
6
Сочинение Серёжа так и не написал. Уроки не шли в голову. Бродил по квартире, ставшей отчего-то вдруг непривычно сумрачной, чужой, перебирал бесцельно книги на письменном столе, садился на стул и снова вскакивал, тянулся к магнитофону, но рука замирала на полпути, опускалась безвольно, а то внезапно подбегал к окну и, прислонясь горячим лбом к стеклу, глядел на улицу, туда, где в просвете между домами смутно белел фасад их школы.
Без десяти минут шесть от дверей находящихся поблизости министерств, трестов, различных НИИ потянулись в сторону метро редкие пока ещё фигурки. С каждой минутой число их стремительно росло, и вскоре — словно река прорвала запруду — толпы служащего народа затопили улицы.
Вскоре в квартире Гореловых раздался звонок. Серёжа услышал шаги мамы, мгновенно бросившейся открывать, щелчок английского замка и радостное восклицание: «Андрюшенька! Я как почувствовала…» И тихий смех, звук поцелуя. Казалось, мама встретилась с отцом после долгой-долгой разлуки.
Серёжа ясно представил себе, как приникла она к отцовскому плечу с улыбкой, счастливой и вместе с тем немного застенчивой, точно угловатая девочка-подросток, потом отстранилась и глянула ему в лицо своими чуть удлинёнными глазами. И под маминым взглядом стала сходить со щёк отца землисто-серая усталость.
Вот мама помогла ему снять пальто (обычно это делал он, Серёжа, выскакивая вслед за мамой встречать отца в коридор) и понесла его вешать в шкаф.
А отец присел на табурет у двери и, слегка постанывая — значит, опять давал о себе знать осколок в шее возле позвоночника, — начал развязывать шнурки на ботинках.
— А где же наш сын-колбасин? — сунув ноги в мягкие тапочки без задников, громко спросил отец.
Серёжа нехотя вышел из комнаты и, насупившись, остановился посередине коридора.
— Привет, — едва выдавил он из себя, глядя под ноги, на синюю ворсистую дорожку, закрывающую паркет.
Но отец не заметил его странного состояния. Или сделал вид, что не заметил. Искривлёнными пальцами левой руки он подхватил свой старенький портфель и, слегка припадая на левую ногу, пошёл к кабинету.
У двери отец на мгновение задержался, закинув голову чуть назад, отчего дрогнули, встали хохолком тронутые сединой непослушные волосы на макушке, посмотрел на Серёжу. Лицо отца попало на границу тени и света, обозначились с необычайной отчётливостью по-мальчишечьи тонкая шея с остреньким бугорком кадыка, длинноватый нос, частые, лучиками морщинки в уголках глаз. В лице вдруг проступило что-то доброе, беззаветно-восторженное, птичье.
— Слушай, какой мне альбом подарили сегодня! Наши с мамой любимые картины. Весь Эрмитаж!
Серёжа потушил свет в прихожей и вошёл в кабинет. Дверцы платяного шкафа были распахнуты, но пиджак отца свисал с подлокотника ближайшего к дивану кресла, а сам отец в кремовой расстёгнутой на груди рубахе боком сидел на диване, подсунув под себя ногу. Галстук он сжимал в левой руке, а другой неторопливо и бережно перелистывал глянцевые страницы альбома.
— Сынок! — позвал отец, не поднимая головы, и тихо улыбнулся. Резко очерченные, заострившиеся после утомительного дня нос, скулы, линия рта смягчились. — Сынок, посмотри-ка! «Мальчик с собакой» Мурильо. — Отец засмеялся, вскочил с дивана и во весь голос прокричал, высовываясь в коридор: — Оля, на минутку!
И вот они уже вместе с мамой, которая оторвалась от стирки и прибежала в переднике, с мокрыми по локоть, забрызганными мылом руками, сидят рядом на диване. Они удивительно похожи сейчас этой вот детской готовностью к восторгу, изумлению.
Отец и музыку, особенно свой любимый второй концерт Рахманинова, слушает как-то по-детски: заберётся с ногами на диван, подтянет колени к подбородку и головой, закинутой назад, слегка покачивает в такт мелодии. Временами музыка переполняет его худое, мапенькое тело. Он захлёбывается. Кадык на напряжённой шее вздрагивает, губы приоткрываются — отец начинает тихонько подпевать. Он напоминает молодого щегла — весь во власти своей песни.
Вообще-то у них с мамой в характерах осталось много этакого нерастраченного, ребячливого, трогательного и смешного сразу — мгновенная обида друг на друга и столь же стремительное примирение, радость при виде красивой бабочки, распустившегося цветка, в чашечку которого они обязательно по очереди, словно шмели, запустят свои носы, удивление найденному грибу, когда падают на колени, всплёскивают руками, нюхают гриб и едва не целуют тёмно-коричневую его плотную шляпку с прилипшей сухой травинкой во впадинке и при этом кричат на весь лес. И то ещё, что мама каждый раз, заслышав поворот ключа в замке, как девочка, откидывая в стороны длинные ноги, бежит встречать отца после работы.
Мама мучительно переживает разлуку. Когда отец в командировке или в экспедиции, она перестаёт спать — всё чудятся какие-то кошмары. Мама теряет аппетит, отправляет бесчисленные телеграммы, пишет длинные-предлинные письма. И целыми днями — за столом, на улице, у телевизора — одно со вздохом: «Как там наш отец?»
Но даже и такие разлуки редки, потому что в экспедиции мама умудряется ездить с отцом и его, Серёжу, таскает с собой чуть ли не с пелёнок: «Экспедиции действуют на ребёнка благотворно: здоровая пища, свежий воздух, физический труд и, конечно же, море».
Всё это несмотря на раздражённое отцовское: «Могу я хоть месяц в году побыть один?»
Но нет, не удавалось отцу пробыть в одиночестве даже и двух часов. Лишь только возвращался он после лекций из университета и, переодевшись в домашние штаны и байковую рубаху, ложился отдохнуть на диван, как они с мамой по очереди начинали скрестись в дверь кабинета. За дверью воцарялась мертвенная тишина. Казалось, отец задремал. В подтверждение из-за двери разносилось громкое посапывание. Отец начинал даже всхрапывать во сне… Но мама — маму не провести — продолжала терпеливо постукивать, скрестись а дверь, дёргать ручку и шептать, приникая губами к щели между створками:
— Андрюшенька, открой… Андрюша, мы так соскучились…
Сопение прекращалось. Доносился слабый шорох, и недовольный отцовский голос произносил глухо:
— Перестаньте дурить.
— Ну вот, я же знала, что не спишь! — вскрикивала мама. — Ну, пожалуйста…
В ответ на её слова слышался тяжкий, мученический вздох, звенели диванные пружины, шлёпали частые шаги — дверь распахивалась. В дверях стоял отец, волосы его были взъерошены впереди и примяты на затылке, рубаха кое-где выбивалась из штанов. Он пытался сохранить суровое выражение лица. И не мог. Подбородок сжимался кулачком, губы вытягивались, кончик носа клонился к губам, едва заметно вздрагивая. Отец не выдерживал, хохотал громко, с наслаждением, постанывая, и сквозь смех с трудом
