произносил:
— Ну, семейка! От вас не спасёшься нигде…
И вот он вновь лежал на диване, по пояс укрытый клетчатым пледом, голова его тонула в пышно взбитой мамиными руками подушке; возле отца с краю пристраивалась мама, а он, Серёжа, в ногах, на том самом диване, который родители первым из вещей купили на третий день совместной жизни.
И сейчас мама с отцом сидели перед ним, прислонясь друг к другу, точно на свадебной фотографии, и так нестерпимо хотелось ему присесть рядом на диване, перелистывать вместе с ними страницы альбома, просто, искренне, как они, радоваться, удивляться… Но вместо этого Серёжа ещё больше насупился, глаза его заморгали часто-часто, словно попала в них соринка. Сквозь плотно стиснутые зубы Серёжа прошипел невнятно о том, что в половине шестого у него дополнительные по математике, и вышел, хлопнув дверью.
Очутившись в своей комнате, он первым делом подбежал к письменному столу, выдвинул верхний ящик: потрёпанная книжица «Сведения о сексе для супругов», толстенный чёрный альбом с марками, справочник рыболова-спортсмена, набор японских фломастеров, цветная фотография «Роллинг стоунз», тяжёлый латунный перстень, который собственноручно целую неделю после уроков вытачивал на токарном станке в кабинете труда, рубль шестьдесят мелочью — всё было на месте. Кроме сигарет. Даже завалящего бычка не нашёл.
Упал на диван и лежал без движения, уткнувшись в подушку лицом. Да разве улежишь, ощущая себя узником, ждущим приговора?
На улице заметно потеплело. Шёл снег. Из скверика доносились приглушённые голоса детворы, вскрики, смех, когда катились с деревянной горки: поменьше — на картонных листах, дощечках; постарше — на ногах, с молодцеватым посвистом и криком: «Раз-з-зойдись!» А самых маленьких, закутанных в кокон из множества пелёнок и одеялец, мамы прогуливали в колясках у подъездов, втайне мечтая о том дне, когда прорежутся у малышей наконец зубки и не будут они изводить родителей криком по ночам, а потом, смотришь, встанут на ножки, заговорят, пойдут в садик…
И ещё непременные спутницы — лифтёрша баба Паша и Ксения Трофимовна, — слегка припорошенные снегом, семенили размеренно, неспешно по кругу, как стрелки больших часов, отсчитывая время.
Серёжа бродил по двору бессмысленно, бесцельно. Приближался неумолимо завтрашний день, а с ним и злополучный урок литературы. «Написал?» — первым делом осведомится Демьян, встретив его в раздевалке перед занятиями. О последствиях думать не хотелось. Ну, почему, почему так не везёт ему в жизни? В детстве прыгали с качелей — кто дальше, и ничего, все целы; он же обязательно налетал на дерево, ломал руку; на рыбалке и того хуже: или крючок в ногу засаживал, или, поскользнувшись, падал с берега в воду — да хорошо бы летом, а то обязательно дождётся глубокой осени, когда первым ледком уже схвачены лужи, снежок срывается…
Не выдержал Серёжа, побежал к четвёртому подъезду и без лифта, одним духом взлетел на шестой этаж — к Максу.
7
У двери, обитой чёрным дерматином, с блестящими заклёпками по углам, Серёжа отдышался, успокоился, вытер тщательно ноги о пёстрый вязаный коврик, лежащий у порога, и только после этого позвонил. «Длинь-длинь», — проиграл мелодично музыкальный звонок. Послышались лёгкие шаги и стихли, померк на мгновение зелёный «глазок» в середине двери, а следом загремели, защёлкали многочисленные замки. Дверь открылась. На пороге стояла мать Макса Изабелла Давыдовна. И сразу с тёплым воздухом Серёжа ощутил едва уловимый запах жасмина, которым, кажется, пропиталась вся квартира.
Изабелла Давыдовна взмахнула рукой. Подобие улыбки тронуло высокомерное тонкое лицо.
— Привет! — сказала она отрывисто хрипловатым, низким голосом, глядя поверх Серёжиной головы. — Раздевайся.
И, отвернувшись, горделиво понесла по коридору откинутое слегка назад, безупречной формы тело. Твёрдый подол джинсовой юбки плавно покачивался из стороны в сторону, под сиреневой тонкой блузой на месте позвоночника отчётливо проступал вогнутый желобок.
Вешалкой в квартире Макса служили лосиные рога. Словно тонкие скрюченные пальцы, подхватывали одежду. От дублёнок, курток с отороченными искусственным мехом капюшонами, светло- коричневых ондатровых и рыжих с красноватым отливом лисьих шапок струился всё тот же неистребимый сладковатый запах. Запах отлаженной, обеспеченной, красивой жизни, неизведанный и от этого особенно манящий.
— Максим, к тебе пришли! — проговорила из глубины коридора громко Изабелла Давыдовна. И уже обращаясь к Серёже, неловко топтавшемуся у двери в белых шерстяных носках: — Второй час треплется с какой-то герлой по телефону. Да ты проходи, проходи…
Утопая по щиколотки, как в траве, в зелёной ковровой дорожке, Серёжа прошёл по коридору, стены которого были сплошь увешаны грузинской чеканкой, мимо ряда двустворчатых дверей с блестящими — под бронзу — витыми ручками и скользнул торопливо в знакомую угловую комнатку. У Макса, как всегда, царил ужаснейший беспорядок: около окна сиротливо стоял пустой мольберт; на полу возле маленького письменного стола, заваленного вперемешку книгами, кричаще яркими рекламными проспектами фордовских автомобилей, кассетами от портативного магнитофона «Сони», были брошены вытертые до белизны джинсы; на широкой низкой деревянной кровати, застеленной небрежно клубнично-красным покрывалом, поверх подушек лежала гитара. И над всем этим, казалось, отделившись от стены, парил огромный цветной плакат, с которого покойный Джимми Хендрикс, словно моля о помощи, в отчаянии протягивал руки.
Серёжа, подхватив с журнального столика последний номер «Life», упал в массивное кресло, обтянутое вишневым бархатом, и тревожные мысли о завтрашнем дне исчезли из головы, зевнул и успокоился.
В квартире Макса всегда наступало странное умиротворение. Серёжа превращался на миг в одного из тех мускулистых, загорелых, одетых по последней моде красавцев, которые на фоне роскошных автомобилей, восхитительных интерьеров, полуобнажённых красоток с томными, зазывными улыбками калейдоскопом мелькали со страниц иллюстрированных журналов.
И вот уже длинный чёрный «кадиллак» плавно затормозил у подъезде. Шофёр в синей форменной фуражке с почтительным полупоклоном распахнул перед Серёжей дверцу. И в ту же секунду толпа юных болельщиц, подобно волне, захлестнула его. Нет, нет, он устал, он только что с концерта… А перед глазами ревущий многотысячный зал, напоминающий гигантскую чашу, и он на пятачке эстрады в кровавом свете прожекторов, и сотни протянутых с мольбою рук. Вопль экстаза, восторга, преклонения… Как же он устал! Как хочется тишины! Сейчас откроется дверь, войдёт неслышно очаровательная брюнетка в белой крахмальной наколке. «Что изволите?» «Джин энд тоник, — небрежно скажет он, не поднимая головы. — И ещё распорядитесь, чтобы не пускали Демьяна. В шею его!»
И действительно, мягко отворилась дверь. От неожиданности Серёжа привстал в кресле — вместо девушки вошла Изабелла Давыдовна. Серёжа растерялся. С детства он не мог уяснить, как вести себя в её присутствии. С одной стороны, холодная сдержанность классной дамы, полупрезрительный взгляд, под которым замираешь от непомерной робости и смущения; с другой — почти приятельское, доверительное: «Треплется с какой-то герлой…» Минуту назад ещё недоступно-высокомерная, Изабелла Давыдовна села в кресло напротив, изящно подобрав юбку, скрестила стройные ноги в светлых ажурных чулках, и в её вытянутых пальцах с перламутровыми ноготками задымила сигарета.
— Скажи, тебе нравится Элтон Джон?.. А? Просто с ума схожу. Могу слушать часами. Максим со своими ребятами делает пару его вещей. Очень клёво. Но сейчас они редко дают концерты. Уединились, всё забросили… Сочиняют рок-оперу. Максим пишет музыку на мотивы народных песен. Боже мой,
