на стены, шкафчики, как слепой. — Мальчик должен расти здоровым. Ведь он единственное, что осталось… Конечно, вам не понять… И слава богу! Слава богу! Идите, помиритесь с ним. Сию минуту! Идите же!
Отец Зубика отвернулся торопливо к окну, засопел, зашмыгал носом. На минуту Серёже показалось, что он ненормальный. Но так было жалко его, так хотелось подойти неслышно, обнять за плечи и сказать что-нибудь дружеское, доброе. Успокоить, ободрить.
— Вы не волнуйтесь только… Я сейчас… Всё будет в порядке! — прокричал Серёжа, выскакивая из кухни в коридор.
Однако до комнаты он не добежал, остановился разом. Из-под двери сочился розоватый свет. Идти туда, вновь видеть Зубика, сносить презрительные его ухмылочки, злобную, сбивчивую речь, от которой передёргивает всего и возникает во рту оскомина, не было ни малейшего желания.
Серёжа и сам не заметил, как неслышно выскользнул из квартиры и в мгновение ока очутился на улице.
9
Снегопад прекратился. Смолкли голоса детворы, и такая тишина наступила, точно и двор их и близлежащие улицы накрыли сверху толстым стёганым одеялом. Одни собаководы совершали обычную свою пробежку вокруг дома. И случалось частенько, не хозяин волочился на поводке за почувствовавшим волю, взаперти насидевшимся псом, а пёс едва поспевал за хозяином, поскуливая жалобно, до земли вывалив розовый язык. И вот что ещё каждый раз замечал Серёжа: собаку, как правило, каждый выбирал по образу и подобию своему. И рядом с овчаркой обязательно встречался высокий поджарый мужчина с жёстким удлинённым лицом и бестрепетно-холодными глазами, а рядом с ожиревшим к старости «боксёром» непременно семенил, переваливаясь на коротких кривых ногах, хозяин его с отвисшими щеками, похожим на зоб подбородком, вздёрнутым с большими ноздрями носом — сам вылитый «боксёр». А карликового пинчера, закутанного в фуфаечку и шерстяные штанишки, отдёргивающего от снега спичечные ножки, точно обжигаясь, как правило, выводила на прогулку одинокая сухонькая старушка в меховой шапочке, из-под которой выпущены были кокетливо несколько седых кудряшек, в старенькой цигейковой шубке с вытертой муфточкой в руках.
Серёжа зашагал по наезженной, рыжеватой от грязи дороге, у крайнего подъезда по привычки, не задумываясь, свернул за угол дома и очутился возле школьного двора.
Опоясанный высоким бетонным забором с массивными железными воротами, двор этот в окружении наступавших со всех сторон однотипных блочных домов напоминал осаждённую крепость. Осада велась давно и велась умело. С безжалостной планомерностью сжималось кольцо. Забор обветшал, поредели старые тополя, дома и обитые кровельным железом будки гаражей подступили к самому забору. С трудом уже выдерживал осаду старый школьный двор, оставаясь, пожалуй, единственным свободным, незастроенным местом в этой части района, где вольно дышалось и видно было небо во всю его необъятную ширь, и зимой можно было покататься всласть на лыжах, а летом погонять мяч на настоящем поле, поросшем густой зелёной травой.
«Ну вот, совсем один, — думал Серёжа. — Исчезнуть бы, перестать существовать на время. Или ещё лучше — заболеть». Лежишь себе спокойненько в постели — ни тебе Демьянов, ни сочинений. А стоит, приподнявшись на локте, прокричать слабым голосом в сторону двери одно коротенькое: «Пить!» — как тут же прибегут и станут у постели мать, отец, бабушка. И лица их склонятся над тобой — сама предупредительность, сама любовь и сострадание. И, глядя на них, так вдруг станет жалко себя…
— Горелов! — прервал его мысли чей-то повелительный окрик.
Серёжа обернулся. Следом за ним от школьных ворот вдоль забора шла математичка Клара Викторовна, их классный руководитель. Точнее, не шла — летела, по обыкновению своему, склонившись чуть вперёд, как бегун, согнув в локтях руки, с пухлой сумочкой под мышкой, из которой торчали вперемежку задачники, тетради, жёлтенький носовой платок. Полы зимнего пальто её, застёгнутого на одну среднюю пуговицу, разлетались по сторонам чёрными крыльями.
Клара Викторовна всегда куда-нибудь бежала, словно был ей отпущен на жизнь до обидного короткий срок и она, догадываясь об этом, боялась чего-то не успеть, не досказать, не кончить. Ей до всего было дело: она переживала из-за невкусного обеда («Разве можно кормить этим детей?!»), она дежурила в раздевалке, чтобы перехватить прогульщиков, она организовывала турпоходы с ночёвкой, поездки в Клин, в Ясную Поляну, автобусные экскурсии в Ленинград, классные вечера, литературные диспуты, математические викторины… Она дважды в неделю проводила факультативы и до ночи просиживала на дополнительных с отстающими.
Клара Викторовна уходила из школы последней. Ей мало было уроков, да что там уроков, ей мало было дня, она прихватывала вечер, она могла бы работать и всю ночь, если бы не общепринятые нормы.
— Горелов, ты почему не был на репетиции? — поравнявшись с Серёжей, первым делом проговорила Клара Викторовна своим обычным резким, на срыве голосом, готовым вот-вот перейти в пронзительный крик.
И только тут — ведь начисто вылетело из головы — Серёжа вспомнил, что действительно завтра поэтический вечер в школе. Он должен читать Вознесенского. А после официальной части будут танцы. Макс обещал приехать со своим ансамблем.
— Я забыл, — сказал Серёжа тихо.
— Ты — забыл, Фонарёв — забыл, Серёгина — забыла! И так — полкласса. Что же получается, я одна должна за всех всё помнить, всё делать, всё успевать?
Клара Викторовна на шаг опередила его. Она семенила теперь прямо перед ним, натыкаясь спиной на забор, по-козьи подскакивая на прямых ногах. Это было её особенностью, разговаривая, заглядывать собеседнику в лицо.
— Вы, как наши нянечки, привыкли… (Клара Викторович не переносила школьных нянечек по одной простой причине: каждый вечер они любыми способами стремились выпроводить её из класса, где она занималась с отстающими, чтобы закрыть наконец школу на ночь и обрести свободу.) Да-да, как наши уважаемые нянечки. Придут, отсидят несколько часов недвижно, сложа руки на животе, и побыстрее домой, ничего не сделав. На обязанности свои им наплевать. Попробуйте-ка нарушить их покой, если они, кроме себя, не видят никого. Но зарплату получают исправно. Так и вы. Ни знания вас не интересуют по- настоящему, ни жизнь класса. Отсидел от сих до сих. И ладно. И за это ещё надеетесь получить хороший аттестат. Нет, нужно не бояться ставить двойки, снижать поведение до неудовлетворительного…
Клара Викторовна, закашлявшись, внезапно остановилась. Серёжа едва не опрокинул её. В испуге ухватил за плечи руками, придержал показавшуюся вдруг необычайно тоненькой и хрупкой математичку. Так и застыли на миг, невольно прижавшись друг к другу. Сам собою исчез пьедестал, на котором постоянно, как и все учителя, Клара Викторовна возвышалась над ними, бронзовела недосягаемо. Впервые Серёжа увидел совсем близко её лицо. Чёрная меховая шапочка съехала на ухо, выбились из-под неё две прядки негустых каштановых волос, и от этого лицо Клары Викторовны стало по-детски беспомощным. И ещё — нездоровая бледность щёк, слегка припухшие веки, красноватый нос, кончик которого чуть-чуть шелушился.
— Совсем расклеилась я, — сказала смущённо и с каким-то тайным удивлением Клара Викторовна, словно со стороны глядела на происходящее и всё никак не могла поверить. — Кажется иногда, споткнёшься, упадёшь и… конец. — Щёки её порозовели, наливаясь краснотой, и от румянца глаза заблестели особенно ярко. — А мне хворать нельзя. У меня дома мать парализованная лежит, а сиделка только до восьми вечера. И сынишка шестилетний… — Клара Викторовна достала из сумочки носовой платок. А Серёжа стоял перед ней истуканом, смотрел и слушал оцепенело, с приоткрытым ртом: так не вязалась теперешняя Клара с той, привычной, которую они успели изучить насквозь за столько лет. — Да вы ещё, класс ваш, каждый день мне сюрпризы… На прошлой неделе приходила мать Демьянова Вити, плачет… Понять ничего невозможно. Пробовала сама с Витей поговорить — молчит, и лицо пустое. Боюсь за него, и, знаешь, где-то в душе обидно. Надеялась, верила… Ведь способности
