что это не строевые, а либо начальники политотделов, либо СМЕРШи эти.
И вот тут произошла сцена, которая спасла меня. Не знаю, кто вел суд военный, тоже полковник какой-то. «Залевский? А ваш отец такой-сякой…» Отец тоже был арестован когда-то. Я как вскочил, на сундуке сидел напротив них всех: «Сукины дети, отец мой честнее всех вас вместе взятых!» Со злобой такой, с гневом буквально. Потом меня вызывают и говорят: «Вы будете отправлены в такую-то дивизию, и ночью там вам скажет начальник политотдела, что делать». Привозят туда к начальнику политотдела дивизии. У него там то один, то другой человек. «Посидите, подождите». Потом, когда все ушли, примерно около часу ночи, он мне говорит: «Вас выпустят за заграждения». Ну, думаю, здесь не расстреляют, там расстреляют. «Там будет такая балка, вы не торопитесь, подождите, когда рассветет. Поняли?» - «Да, понял».
- Это было на фронте?
- На позиции, на передовой, на харьковском направлении. Действительно, меня туда привозят, на минутку сперва, чтобы подготовить, в какую-то землянку суют, какой-то лейтенантик со мной. Через несколько минут приходят со штыками и ведут, открывают рогатку. Ну, думаю, сейчас сволочи мне в спину… Я, как заяц, как дерану, а потом уже задыхаюсь, но вижу, что уже мертвое пространство, я спасен. И иду. А потом думаю: черт, он что-то сказал, чтобы я не торопился. И действительно, встал я немножко на пригорок, а ночь, я в гимнастерке одной, я пролежал там часа два и зуб на зуб у меня не попадает. Нет, пойду, а еще не рассвело. Иду, и постепенно светает. И вдруг вижу: черт возьми, амбразура. Думаю, сейчас меня уже немцы из пулемета саданут. Сволочи, они сами не хотели на себя взять вину, а чтобы меня немцы расстреляли. Ну, делать нечего, иду. Постепенно рассветает. Вижу мост. Подхожу к мосту, перехожу мост, вижу - машина и какой-то человек валяется, не разобрать, в какой шинели, около машины. Думаю: что такое, кто это - наш или нет? Вдруг слышу - шипит. Сволочь! Мимо. Ясно, что шипит вот здесь. Смотрю, у меня здесь провод. Я как шлепнусь. Бум! Меня засыпало всем этим. Я вскочил, только вскочил, там, где я лежал, шипит, сволочь. Они парой соединены. Когда та взорвалась, я в дырку эту шлепнулся. И уже рассвело. Черт возьми, куда же я попал? И вижу, что это колоссальный плацдарм заминированный. Куда ни пойди. И назад нельзя, и вперед нельзя - везде все заминировано. А там я вижу уже за Донцом немецкие позиции и пригорок. Я вижу, там где-то бегают немцы, и какое-то там беспокойство. Потом вдруг из-за пригорка поднимаются четыре немца с винтовками и кричат мне: ком! ком! Я им показываю: хорошо ком, а где ком?! Они мне показали, куда идти. Потом я попал в лагерь для военнопленных.
- А чем вы объясняете все это?
- Вдруг приходят на следующий день двое солдат. Оказывается, их тоже выпустили на это минное поле. И они мне прямо сказали: нас тоже приговорили к смертной казни, мы это знаем, и выпустили на минное поле, чтобы разминировать. И тогда-то я вспомнил, что мне говорили: какой нам прок вас расстрелять? Они таким образом практиковали, чтобы разминировать. И машину эту туда пустили, чтобы разминировать.
- А что же произошло между пленом и тем моментом, когда мы с вами сидим в 1964 году во Франкфурте?
- Сперва по лагерям, а потом услышал, что власовская армия формируется. Я стал интересоваться этой власовской армией, и очень хороший там служил немец из прибалтийских баронов, лейтенант, и он мне сказал: хорошо, я вам устрою. И я попал во власовскую армию. И после войны я остался в Германии.
Общество зрителей
Борис Дубин - социолог Левада-центра, зам главного редактора журнала «Вестник общественного мнения», переводчик с английского, французского, испанского. Именно как с литератором мне и захотелось поговорить с ним о телевизоре. Интеллигентные люди нынче телевизор не смотрят и уж точно о нем не говорят. А Борис Владимирович согласился.
- Ехал на встречу с вами, читал в метро «Придорожную собачонку» Чеслава Милоша (частью в вашем переводе) и вдруг наткнулся на такое: «Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин». Нашу привычку глядеть в ящик Милош объясняет несовершенством разума. А вы?
- Не все так просто. С одной стороны, большая часть населения как будто не может жить без телевизора. По данным наших опросов, половина приходящих вечером с работы включает телевизионный ящик - как свет. С другой стороны, его все больше смотрят вполглаза. Телевизор вообще на это рассчитан. В отличие от кинотеатра, где вся обстановка отлучает от повседневной жизни. Телевизор, в этом смысле, предполагает, что ты будешь входить-выходить, есть, говорить по телефону… Существует и третья сторона: большинство населения все-таки сильно не удовлетворено тем, что видит. А смотреть телевизор не перестает. Казалось бы: не нравится - выключи. Так нет же!.. Видимо, тут что-то более важное. Так россияне относятся к жизни вообще. С одной стороны, они - внутри нее; с другой, они вроде как в ней и не присутствуют. С одной стороны, она им не нравится; с другой - ну, что мы, малые люди, можем сделать? Лучше уж слиться со средой, прикинуться несъедобным, и тогда, глядишь, все как-нибудь обойдется. Такая двоякая - не без лукавства, между прочим, - позиция… Так что телевизор - частный случай общего отношения: к себе, к другим, к политике, к Богу, в конце концов…
- В одной из своих работ вы, говоря об «обществе зрителей», утверждаете, что немалую роль в формировании этого двойственного «настроения» сыграло как раз телевидение.
- Думаю, оно не столько формирует и приучает, сколько отвечает желанию россиянина быть как бы зрителем, не входить до конца в то, что ему предлагают или навязывают, и в этом смысле, конечно, - разгрузить себя от всякой ответственности. Я назвал это «ситуацией алиби»: мы вроде бы здесь - а вроде бы нас и нет. Всегда можно доказать, что нас тут не было: «мы не поняли», «мы не расчухали», «нам не сказали». Одновременно телевизор дает чувство общности с неким «мы», правда, опять-таки очень зыбкое, виртуальное - без полного погружения в это чувство и без ответственности за эту общность. Почти так же россияне относятся к православию. До семидесяти процентов они, по самохарактеристике, православные, но в храм не ходят, не молятся, не исповедуются и т. д. Я бы сказал, что сегодняшняя Россия - это социум людей, не желающих ни во что втягиваться. Они готовы признать свою принадлежность к церкви, государству, нации… Но что-то для этого делать изо дня в день, не требуя немедленной награды… Вот это - нет. Наверное, поэтому «дуракаваляние» - самый мощный жанр современного отечественного телевидения.
Демонстрировать принадлежность - одно, а реально участвовать - другое. И эти вещи не надо путать, россияне это отлично понимают. За нарушение предусмотрено отдельное наказание: ты нарушил принципиальный код социальной жизни. Поэтому одно дело - Мы, другое - Я-и-мои-близкие. В этих сферах разные правила поведения. Россиянин поймет, что можно, в частности, ради своих детей, поступиться многим из того, что связано с большим целым, и, наоборот, ради России - не пощадить ни родного брата, ни кровное дитя. И это все - в одной голове! Причем эти коды не приводят к взрыву, но существуют там как разные языки. Помните, у Борхеса?.. Родители возили его попеременно к двум бабушкам. И только став взрослым, он понял, что с одной из них он разговаривал по-английски, а с другой - по-испански. Просто
