каждый раз это был определенный тип отношений, включающий и язык, на котором мальчик говорил в данную минуту. У русского человека - нечто похожее: с одной «бабушкой» он говорит вот так, с другой «бабушкой» - этак. У него нет ощущения драмы, того, что сталкиваются две непримиримые вещи. У Мити Карамазова есть, а у нынешнего россиянина - нет. Он вообще старается себя до драмы не допускать. Не хочет испытаний.
- То есть в искусстве он катарсиса не ищет?
- Мне кажется, что действительно сильных переживаний, переворачивающих душу, россиянин избегает. Но эдакое сентиментальное сопереживание тому, что происходит на экране, это - да. Многое отбили у россиян, но механизмы первичной идентификации с кем-нибудь из героев - ребенком, женщиной, собачкой - по-прежнему действуют. Визуальная сфера в России устроена, по-своему, довольно простодушно, то есть на основе идентификации с тем, что происходит на экране. Что-то такое есть в устройстве российской культуры, что заставляет ее постоянно продуцировать, условно говоря, реалистические образы. По крайней мере, реализм в нашем искусстве по-прежнему устойчив, акции его неколебимы.
И, мне кажется, телевизор очень хорошо отвечает этому типу постсоветского российского социума, который сам не знает, что он такое, есть он или его нет, как называть людей, которые здесь живут, какие у них общие ориентиры и символы… Интересная штука получается. По своему типу это очень архаическое отношение, которое резко делит людей: мы здесь, они там. А также на тех, кто вверху, и тех, кто внизу. И простота этого устройства оказывается чрезвычайно эффективной. Самое любопытное здесь - соединение архаики и высоких технологий. Человек приходит домой и включает телевизор. Он не знает и не хочет знать, как тот работает. Но они соединяются в некое кентаврическое существо.
Телевизор словно бы оказался на месте пресловутого «окна в Европу», с той разницей, что вместо окна вставлено зеркало. Зеркало, обладающее свойствами трансформации, преображения.
Мне всегда было интереснее взглянуть: что же телевизор от нас загораживает? Чего не видят, когда смотрят телевизор? Слово «экран», оно ведь двузначно. Это то, что показывает, и то, что заслоняет, экранирует. И второе значение, быть может, важнее первого. Телевизор экранирует нечто другое, что не хотят впускать в собственный мир; служит средством держать это на расстоянии. В каких-то невредных, гомеопатических дозах он нам это другое дает. Но только чтобы оно, не дай Бог, не открылось во всей своей полноте. Немножко религии - неплохо; немножко Запада - и это не худо; немножко свободы - но под присмотром властей.
- Вы сказали про другое, и я сразу подумал об оккультной роли телевидения. Ведь, в отличие от религиозного, оккультное сознание обращено к некой загадке.
- Если уж мы действительно имеем дело с сознанием, в котором архаические элементы соединяются с высокотехнологическими, то такое сознание - вы абсолютно правы - оно не религиозное, оно магическое (или оккультное). В нем нет той тайны, которая принципиально должна оставаться тайной. В нем есть загадка. Загадку, если она тебя раздражает, можно поломать. Можно наказать этого идола, ежели он не способствует твоему преуспеянию или твоим подвигам на брачном ристалище. Если он хороший, его мажут салом, если плохой - его секут или сжигают.
В верованиях россиян магический момент вообще присутствует в куда большей степени, нежели собственно религиозный. Здесь очень сильна вера в сглаз и в различные приметы - куда сильнее, чем, скажем, в ад и рай, в искупление и воздаяние, во все то, что составляет основу христианства. Наряду с магическими свойствами окружающего мира, для россиян по-прежнему много значит соблюдение обрядов. И тут мы подходим к вопросу о человеке как о всеобщем, универсальном, богоподобном существе. Такого представления о человеке (еще - или уже) в России нет. И в этом - значение слова «русский». То есть: «не немецкий», «не американский»… Русский - значит «особый». Известный лингвистический пример: в словаре эскимосов - триста слов для обозначения снега различных свойств, состояний и оттенков. И все потому, что одного обобщенного понятия «снег» у них нет. Примерно то же и здесь. Есть люди «такие», есть люди «сякие»… Но человек как таковой, имярек, Homo, просто человек - в русском сознании отсутствует. А христианство, мне кажется, без этого невозможно. Быть может, сама христианская мистерия - принятие Христом жертвенной смерти, распятие, воскресение и так далее, - «работает» на (простите мне грубость этих слов) формирование такого представления о человеке; человеке, с которого сняты все частные, родоплеменные, групповые определения, как в послании апостола Павла, «где нет ни еллина, ни иудея… но все и во всем Христос». Примерно так.
Он живой и светится
Обои в комнате были грязно-апельсинового цвета. Их поклеили летом восемьдесят второго года, а где- то через пять лет они принялись ветшать, просвечивать и истончаться. Однажды утром я заметил, что сквозь лжеапельсин проступают буквы - обои, как было тогда (не знаю, как это делается сейчас) заведено, наклеивались на газету. Я проспал в этой комнате остаток детства, всю юность и значительную часть молодости - причем прореха с буквами находилась прямо у изголовья. Каждое утро, только проснувшись, я подолгу всматривался в неясный палимпсест. Году примерно к восемьдесят девятому обои окончательно поистерлись, и я, наконец, сумел разглядеть, что за послание под ними скрывается.
Это была телепрограмма на какой-то из будних дней восемьдесят второго года - кажется, из «Вечерки».
Та сетка вещания больше напоминала просроченную накладную с убыточного предприятия. (Впрочем, грохот, с которым перещелкивались программы в телевизоре типа «Рекорд», тоже скорее наводил на мысли о станочной работе, нежели о проделках шоу-бизнеса. Переключатель то и дело ломался, на его месте возникал неудобный, как заноза, штырь, ведущий куда-то вглубь телевизора. Штырь приходилось поворачивать плоскогубцами.) На весь этот ТВ-парк Юрского периода приходился только один художественный фильм - точнее, утомительный телеспектакль «Операция на сердце» по А. Софронову, я смотрел его, кажется, как раз году в восемьдесят втором, помню усталые взгляды Жженова, больше не помню ничего. Было в этой мумифицированной программке что-то лавкрафтианское - как будто протерлась ткань времен и повеяло черт знает чем. Впрочем, в восемьдесят девятом году я Лавкрафта не читал.
Еще через несколько лет в доме моем, как поется в одной песне, поселился ремонт, и дыра в эфирное прошлое была наглухо заделана. Однако я, видимо, слишком много времени проспал с программой нос к носу, и это определило мои отношения с телевизором на всю жизнь.
Я всегда с некоторой настороженностью относился к людям, которые не держат дома телевизора. Точнее, меня удивляла та гордость, с которой они об этом говорят. Такое чувство, что фактом отказа человек спас гектар амазонского леса. Все почему-то до ужаса опасаются так называемой промывки мозгов, хотя, на мой взгляд, известная промывка мозгов для нормального человека - вещь столь же естественная, как чистка зубов.
(Это как с принципами. Почему-то всегда, когда люди в невоенное время заводят речь о принципах, это обязательно бывает связано с чем-то малосимпатичным, и искомый «принцип» становится сразу похож на комплекс, возведенный в мораль. «У меня принцип - никогда не давать в долг, не прощать опозданий, не доверять бабам» etc.)
Я-то всегда любил телевизоры - именно так, во множественном числе. Телевидение как процесс меня
