добраться до ближайшего городка, продать там ячмень, а на вырученные деньги купить свечей, которые, в свою очередь, передать по возвращении господину Войне.
Выглядела мама при этом разговоре как-то удрученно.
— Ты уже совсем большой мальчик, — напутствовала она сына. — Да поможет тебе твой папа, который сейчас на небесах.
Хаймек был поражен. Прошло уже много дней с тех пор, как мама в последний раз вспоминала о папе. Пожалуй, ни разу не вспоминала она о нем с тех пор, как они поселились у Голды.
Ему стало не по себе. Конечно, хорошо было бы, если бы папа ему помог. И хорошо, что мама верила в папину помощь. И Хаймек чуть-чуть приободрился. Он сделает все, что надо. Он продаст ячмень. И купит свечи.
Ведь он большой мальчик, как сказала мама.
Все будет хорошо…
Отправляться надо было ночью.
Ночь выдалась непроглядной, но Хаймек знал место сбора, а потому шагал уверенно и быстро. Ветер без помех проходил сквозь дыры в его одежде, но облегчения это не приносило. Мешок за плечами оттягивал его назад. Вскоре мальчик почувствовал, что по спине его течет пот. Добравшись до нужного места, он с облегчением сбросил мешок с плеч и уселся на него. Какие-то странные личности то и дело подходили к месту сбора, а затем так же бесшумно растворялись в темноте. Некоторые из подходивших, подобно Хаймеку, устраивались на земле рядом со своим товаром.
Чтобы скрасить ожидание, Хаймек отдался всегдашним своим мечтаниям, связанным с едой, и стал высчитывать, сколько ячменных лепешек можно было бы испечь из десяти килограммов ячменя. Получилось много. Но не успел Хаймек протянуть руку, чтобы взять первую из них, когда внезапный шум вырвал его из сна и вернул к действительности. Это машина — небольшой грузовичок с притушенными фарами — резко затормозила прямо рядом с ним.
— Эй, спекулянты! Хватай мешки и прыгай в кузов, кто хочет ночевать в другом месте, — кричал веселый шофер. — Считаю до десяти…
«Спекулянты» — это было такое же обидное и оскорбительное даже слово, как «мешочники» или «деляги», но никто на шофера и не думал обидеться. Люди — и Хаймек вместе с ними — живо расхватали свои пожитки и, помогая друг другу, быстро заполнили пространство кузова. А пока все разбирались со своими мешками и тюками, Хаймек постарался присмотреть для себя такое место, где его не сдуло бы ветром. После чего он подтянул ноги к самому подбородку и едва ли не с головой закутался в отцовское пальто, готовясь погрузиться в сон. Привалившись спиной к своему мешку, он уже стал было задремывать, мечтая увидеть во сне что-нибудь съедобное, но веселый водитель снова вырвал его из мира грез.
— Ну, уважаемые господа спекулянты, почтенные деляги, барыги и хапуги, — прокричал он, борясь с ветром, — приготовьте денежки за проезд с ветерком в первом классе…
— Мы еще с места не сдвинулись, — попробовал запротестовать кто-то.
— И не сдвинетесь, — заверил веселый шофер. В его голосе внезапно появился металл. — Деньги вперед. Кому не нравится, может не ехать.
Он переходил от одного пассажира к другому, протягивая широченную ладонь и, получив деньги, каждый раз пересчитывал их, то и дело сбиваясь со счета, и тогда пересчитывал еще и еще раз. Он делал это при свете луны, наклонив голову и шевеля губами. Закончив обход, он бросил:
— Ну, ладно. По крайней мере, будет чем откупиться, если нас схватят…
Забравшись в кабину, он еще некоторое время копошился внутри, а потом, так и не включив фары, с одними подфарниками рванул с места.
Ветер радостно набросился на них. Уже очень скоро у Хаймека застучали зубы. Во-первых, от холода. Во-вторых, по мере того, как до него стал доходить смысл последних слов шофера. От холода, так сказать внешнего, еще можно было кое-как укрыться — сжавшись ли в комок, притаившись ли за спинами и мешками других людей. А вот куда было скрыться ему, куда мог он спрятаться от холода внутреннего, который сжимал его сердце. Холод этот возник в нем от прозвучавшего слова «схватят». О, Хаймек хорошо знал, что это слово означает. Не раз и не два слышал он жуткие истории о том, как специальные милицейские отряды по борьбе со спекуляцией и контрабандой устраивали засады на такие вот, как эта, машины. В любой точке дороги, за любым поворотом, на любой обочине могла ожидать их всех эта беда. Когда подобное случалось, милиция арестовывала всех владельцев товара и на неопределенное время помещала в КПЗ — камеры предварительного заключения, отвратительные и вонючие клоповники при районных отделениях милиции; товары, как правило, конфисковывались в пользу государства, а их владельцы либо получали срок, либо отправлялись на принудительные работы — ну, хотя бы в ту же Сибирь на лесоповал или на стройку какого-нибудь промышленного объекта, будь то плотина, новая железнодорожная ветка или химический комбинат, где им приходилось работать бесплатно от зари до зари за кусок хлеба и миску баланды.
Да, ничего в жизни не боялся так Хаймек, как людей в милицейской форме. Может быть, еще и потому, что они очень напоминали ему немцев. И у тех и у других были похожие фуражки с козырьками набекрень, у тех и у других в кожаной кобуре были пистолеты, и те и другие носили начищенные сапоги. Правда, и то, и другое, и третье отличалось друг от друга, пусть даже совсем не на много какими-то второстепенными деталями — покроем фуражек, цветом околышей и материалом сапог, но главное — методы и цели их работы были очень и очень похожи. В результате встреч простых людей с сотрудниками НКВД люди эти чаще всего оказывались в лагерях за колючей проволокой или в тюрьме — но разве встречи с гестапо оканчивались иначе? Это о взрослых. Что же касается детей, то их, как слышал Хаймек, почти никогда не расстреливают (особенно если им не исполнилось еще двенадцати лет) и гораздо реже, чем взрослых, сажают в тюрьмы. Как утверждали бывалые пацаны на рынке, малолетних нарушителей закона отправляли в специальные детские дома, своего рода исправительные приюты. И это, по утверждению тех же пацанов, было еще хуже тюрьмы. Потому что если из тюрьмы после отбытия какого-то срока, определенного приговором суда, человека выпускали, то в приюте он оставался навсегда. Ибо туда определяли сирот. А если ты сирота — то это уже навсегда. Эти приюты (говорили далее знатоки) всегда отгорожены от мира высоченной каменной стеной, в которую вмурованы железные ворота; у ворот круглосуточно, днем и ночью стоят усатые стражники с кривыми саблями в руке. Убежать из приюта еще не удалось никому…
Зная все эти подробности и детали, Хаймек никак не мог решить, в какое место — в тюрьму, на лесоповал или стройку — он предпочел бы попасть, если их «схватят».
А пока что он задремал.
И увидел он какой-то странный, один раз уже виденный когда-то сон.
Во сне была суббота, и он, сидя за столом, с удовольствием кушал фаршированную щуку, приготовленную мамой. Как вдруг откуда ни возьмись на огромном блюде на стол подали огромную рыбу. Возможно, это был очень большой сом… нет, это скорее всего был даже кит — одним словом, библейский Левиафан. Чудовищная рыба почему-то была еще жива и, истекая кровью, в ярости хлестала хвостом по столу и по блюду. Хаймек отрезал себе кусочек, попробовал — и тут же отодвинул от себя тарелку: рыба была просто горькой. Но не успел он как следует осознать этот факт, как откуда-то (но откуда, вот вопрос) перед ним оказалась тарелка, полная мяса. Он сразу понял: это мясо буйвола. И, следовательно он сам, Хаймек, в раю. Об этом говорило и окружение: слева и справа от себя он видел
Вне себя от страха он проснулся и непослушными пальцами стал ощупывать все вокруг. И нашел свой ячмень! Все было на месте…
Но еще долго сердце у него не могло успокоиться, норовя выскочить из груди. Но постепенно все пришло в норму, и он, положив голову на мешок с зерном, стал смотреть на высокие звезды, которые тихо
