Так он просидел, никем не замеченный, до вечера, следя за предполагаемой добычей, каждый раз сопровождая движение кружки в мешок и обратно троекратным «катитесь!». И что же? С наступлением сумерек он собрал возле самой сточной канавы целую горсть отменных янтарных зерен. А ведь была у него еще и морковка! И салатный лист!
С этим он и вернулся домой. Мама взяла обломок ножа и стала нарезать морковку на крохотные — чтобы получилось больше — кубики, потом вместе с зернами бросила их в кастрюлю. Осталось развести огонь. Хворост был заготовлен Хаймеком заранее. Теперь мама тщетно пыталась вдохнуть в него жизнь. Она подсунула в самый низ обрывок пожелтевшей от старости газеты, чиркнула спичкой, подула… Хворост слегка задымился… и погас. Склонившись над самодельным очагом, мама дула на хворост изо всех своих слабых сил, но добилась лишь небольшого количества дыма, лизнувшего и без того закопченный бок кастрюли. Наконец мама сдалась. Откинувшись, она сказала в изнеможении:
— Все… Больше не могу.
— Дай я, — сказал Хаймек.
И он занял мамино место. Кто сказал, что разжечь огонь — легкое дело? Хаймек слегка поворошил хворост, набрал полную грудь воздуха и начал потихоньку поддувать в то место, где на кончиках хворостин еще тлели искорки. Огонь любит, когда к нему относятся с уважением… Хаймек дует чуть сильнее… кончики хворостин разгораются чуть-чуть сильнее. Хаймек дует… Хворостинки краснеют от удовольствия, и крохотный, почти незаметный розовый язычок пламени мелькает в глубине.
Хаймек дует.
Язычок, словно дразнясь, то появляется, то исчезает. И внезапно весь хворост под кастрюлей вспыхивает веселым трескучим пламенем. Ура! Вот так Хаймек! Молодец! — хвалит мальчик сам себя. Он доволен собой, и по праву. Он не просто маленький еврейский мальчик. Он — повелитель огня, властелин стихии. А ведь мама почти отчаялась. А он, Хаймек, все сделал…
Взгляд мамы устремлен куда-то вдаль. Ее зрачки остановились, и вся она застыла. Неужели она не замечает, какой веселый огонь развел под кастрюлей Хаймек? Неужели не похвалит его?
Мама продолжает молча глядеть куда-то вдаль. По спине Хаймека пробегает холодок. «Мама, — мысленно зовет он ее. — Мама… посмотри на меня… Это я, Хаймек…»
Мама слышит этот не произнесенный вслух призыв мальчика и поворачивает к нему свое затуманенное болью и страданиями лицо. «Она не видит меня», — в отчаянии думает Хаймек. Но вот мама встряхивает головой, возвращаясь из неведомых своих далей. Разгоревшийся огонь отражается в ее зрачках. Некоторое время она смотрит на пламя очага. Ее запавшие щеки начинают медленно розоветь. Запавший рот раздвигается слабой улыбкой.
— Огонь, — удовлетворенно произносит она. И улыбается еще шире. — Огонь. Спасибо, сынок. Я хочу… я хочу сказать, что если я… если мне…
Она наклоняется над кастрюлей, и окончание фразы Хаймек почти не слышит. Лишь отдельные разрозненные слова долетают до его слуха:
— Сынок, запомни… если я… есть детский дом…
Голова ее клонится все ниже и ниже, и Хаймеку слышно, как слезы ее шипят, падая на раскаленные камни.
— Лепешку хочешь? — слышит Хаймек. И оборачивается.
Это Ваня, его новый друг. Ване столько же лет, сколько Хаймеку. Но разве можно их сравнить? Ваня — парень бывалый, сорвиголова, и ему все нипочем. Таких, как он, на рынке собралась целая банда. Все ребята ушлые, тертые-перетертые, только держись.
По причине, известной только ему, Ваня Хаймека опекает и учит этого дурачка уму-разуму. В данную минуту, правда, он просто беспризорный ребенок. Он изображает из себя скаковую лошадь. Он носится галопом по рыночному склону, высоко подбрасывая ноги и хлопает себя по заду.
— Н-но, ленивая! — покрикивает он сам на себя и ржет, как заправский жеребенок. — Н-но-о!
Базарный народ кругом добродушно смеется.
Смеется и Хаймек. Эх, если бы он мог стать таким, как его друг Ваня. Это парень, что надо. Дружить с Ваней одно удовольствие.
Но случаются и размолвки.
Совсем недавно, к примеру, вся ватага прогулялась — просто так — до товарной станции. Как раз от грузовой платформы отходил состав с углем. Не успел Хаймек и глазом моргнуть, как Ваня заскочил в вагон и тут же на обочину полетели блестящие куски антрацита. Через мгновение Хаймек остался один: остальные оборванцы, мгновенно разбежавшись, подобрали весь уголь до пылинки и исчезли, будто под землю провалились. Ваню эшелон увез едва ли не за километр. Вернулся он с очень довольным видом: на уголь спрос был неизменным, а цена высокой.
— Ну, — спросил Ваня Хаймека, — видел?
Хаймек подумал.
— В Торе сказано: «Не укради». А ты?
— Что — я? — не понял Ваня.
— Ты украл.
Ваня остолбенел.
— Я — украл?
— А разве нет?
— Конечно, нет. А ты, Хаймек, дурак.
— А ты — вор, — решительно отрезал Хаймек.
Ваня посмотрел на него с презрением:
— Украл… Ну, допустим. Но это не кража по-настоящему. Кража — это когда у человека. А это из вагона. А вагон чей? Ничей. Пройди по насыпи хотя бы до семафора, увидишь, сколько всякого добра валяется. А мы — что? Ну, взяли мешок угля. Всего-то.
Но Хаймек стоял на своем: воровать — нельзя.
— Ну ладно, дурачок, — ничуть не обидевшись, сказал Ваня и дружески щелкнул Хаймека по носу. — Пойдешь сегодня со мной на базар, там увидишь, что значит воровать. А то болтаешь, а что почем — не знаешь.
— Ладно, — сказал Хаймек.
И в тот же день увидел своего друга Ваню в действии. Согнувшись, как обезьяна, Ваня пронырнул под длинным рядом прилавков, забитых самыми разнообразными товарами. Над прилавками высились внушительные женщины, сверкавшие сталью и золотом зубов. Они громкими голосами расхваливали свой по большей части действительно превосходный товар: сухофрукты, плов, ароматные супы, которые тут же булькали в больших котлах, черепашье мясо, вкусом не уступавшее самому откормленному цыпленку. Тут же можно было получить омлет из черепашьих яиц, лакированные початки вареной молочной кукурузы и, конечно, только что вынутые из печи-тандыра самые разнообразные лепешки. Народу, как всегда, было не продохнуть: сотни людей ходили, смотрели, нюхали, пробовали, торговались, уходили, возвращались и даже покупали.
И жевали, жевали, жевали…
В этой толчее Хаймек, стоя в сторонке, наблюдал за Ваней.
Следить за ним — одно удовольствие. Бесшумным призраком передвигается он под прилавками. Вот он задержался возле кожаной сумки, свисающей чуть ли не до колен с шеи одной из торговок, грозным утесом возвышающейся над прилавком. Толстуха ни секунды не подозревает о грозящей опасности: она зорко смотрит за своим товаром, успевая при этом болтать с такой же, как она, золотозубой соседкой. Движения Вани неторопливы, скупы и точны. Хаймек употребил бы слово «ленивы». Мгновение — и в руках у Вани холодно сверкает лезвие опасной бритвы «Золинген». Еще мгновение — и из вспоротого брюха сумочки посыпались смятые рубли, трешки и десятки, которые благополучно перекочевывают Ване за пазуху. А сам Ваня легкой тенью уже выскользнул, никого не потревожив, из дальнего конца торговых рядов и пустился наутек; вся шайка, окружив его, бесследно растворяется в базарной сутолоке.
Хаймек не двинулся с места. Как зачарованный, он стоял и смотрел на ничего не подозревавшую торговку. Он понимал, что стоять и глазеть так — опасно, но любопытство было сильнее опасности. Чем же
