Последняя стража

Мужчины тем временем наполняли наколотыми поленьями мерный ящик. А наполнив, опрокинули его в широкую пасть вагонетки, стоявшей наготове на рельсах. Они проделывали эту свою работу снова и снова, в то время как учетчик-надзиратель ставил в свой блокнот какие-то значки, строго следя, чтобы ящик каждый раз был заполнен доверху. Хаймек тоже смотрел, как движется карандаш учетчика. Он уже знал: от этих пометок зависит количество еды, которую его семья получит в конце рабочего дня. Поэтому и он не отрывал глаза от мерного ящика. Более того, он читал все известные ему молитвы, которые должны были помочь этому прожорливому сооружению из досок наполниться еще и еще раз.

Но вот мужики подобрали все вчистую. Учетчик подвел в своем блокноте итог и объявил:

— Сегодня вы заработали четыреста грамм хлеба.

Мама отозвалась покорно:

— Большое спасибо, гражданин начальник…

Рабочие впряглись в вагонетку, наполненную поленьями, и покатили ее в сушильный цех на просушку.

Под сушилку было отведено огромное помещение, где поддоны с наколотыми дровами висели один под другим на специальных цепях, напоминая Хаймеку, прошмыгнувшему в щель между воротами, не то карусель, не то многослойное пирожное, которое его мама в незапамятные довоенные времена готовила к субботе.

В сушилке всегда было тепло. Едва только Хаймек оказался внутри, его стал одолевать сон. Он забрался на самый нижний поддон, чуть-чуть раздвинул поленья, устроился поудобнее и тут же задремал. Он видел ту, довоенную субботу и видел субботние пирожки, пироги и плетеные халы. Блестя коричневой корочкой, они сами выскакивали из печи. Печь была тут же, и в нее бросали поленья. Поленья подносили и подносили все те же двое рабочих, которые нагружали вагонетку. Каким образом они подкрались к нему, он так и не понял. Они схватили его за руки и за ноги и тоже собрались забросить его в пылающий печной зев. Хаймеку почему-то стало так обидно, что он открыл глаза и проснулся.

Но сон оказался явью! Двое рабочих и в самом деле держали его за руки и за ноги, только что обнаружив. При этом они ругались так, что Хаймек не понимал и половины произносимых ими слов. А что он мог сказать в свое оправдание?

И он сказал правду:

— Здесь так тепло и хорошо…

Мама уже металась по вырубке, не понимая, куда так внезапно исчез ее сын. Она поняла, где он был, увидев, что одежда на нем абсолютно сухая и даже теплая.

И ей Хаймек честно все рассказал.

— Иногда мне хочется быть поленом, — грустно сказала мама. — У полена есть надежда рано или поздно попасть в теплую сушилку и согреться. У людей такой надежды почти нет…

3.

По настоянию фельдшера «Ивановых островов» папу перевели с работ по лесоповалу в цех по заготовке кирпичей — эта работа почему-то считалась более легкой. Папа по-прежнему задыхался от кашля и выплевывал кровь. Но теперь он хотя бы работал под крышей. Хаймек часто, как только мог, приходил к нему и сидел под деревянным навесом, наблюдая, как огонь бросает кровавые отблески на папино лицо.

Папа объяснял:

— Это, Хаймек, печь обжига. Кирпичи находятся внутри. Самое главное — все время поддерживать там постоянную температуру, пока идет одна партия. Не то кирпичи выйдут разной прочности. Если температура будет недостаточной — кирпичи получатся полусырыми и будут разваливаться. Если же их держать в печи излишне долго — получатся перекаленными и хрупкими и легко будут колоться. Держать одну и ту же температуру — вот в чем была самая трудность. При том, что одна партия могла идти подряд трое суток.

Основная работа папы заключалась в подготовке сырья и формовке. Весь день, от восхода до первых звезд вечером он готовил материал для будущих кирпичей. Сначала с лопатой в руках в заранее выкопанной яме он смешивал песок и глину, поливая их водой. Потом, засучив штанины как можно выше, начинал месить то, что было в яме. Казалось бы, эта работа должна была бы казаться легкой — ходи и топчи. Папа ходил и топтал… Хаймек видел, как струйки пота текут у папы из-под волос по лицу и как проступают мокрые пятна у него на спине. Через какое-то время такого топтания папа начинал тяжело дышать, потом задыхался и снова выплевывал из легких кровавые сгустки. Время от времени папа останавливался, дыша, как загнанный конь. Отдышавшись, он снова начинал топтать мутную красноватую гущу.

Через некоторое время — час, два или три — наступала очередь формовки. Папа брал деревянную форму, посыпал ее сухим песком, заполнял раствором и разглаживал верх металлическим мастерком, а затем одним движением опрокидывал форму на длинную и широкую доску. Так получался еще один кирпич-сырец. К концу дня множество таких сырых кирпичей лежало длинными рядами в образцовом порядке, ожидая своей дальнейшей судьбы.

Папе его работа по производству кирпичей нравилась.

— Знаешь, что я делаю? — сказал он однажды Хаймеку. — Да простит меня Господь, я делаю то же, что когда-то делал Он. Я делаю что-то из ничего. Я создаю, ты понял? А кроме того, я нашел один секрет, — тут он понизил голос до шепота, — я открыл соединение.

От сверкающих, горящих отцовских глаз, от багровых отблесков огня на его лице Хаймек попятился. Что-то в открывшейся ему картине испугало его. В эти минуты папа был непохож сам на себя.

— Кирпичи! — возбужденно говорил он, надвигаясь на мальчика. — Кирпичи! Ты думаешь, здесь все так просто? Не-ет, это не просто. Совсем не просто, поверь. Кирпичи — это не просто кирпичи. Это части созидания. Если их соединить… если их вместе сложить… Это огромная сила!

Он подходил к мальчику вплотную и говорил ему прямо в ухо:

— Нет, это не просто кирпичи! Ты уже догадался, сын мой? Вижу, что догадался. Ты ведь у меня умница… Ага. Именно. Это — Голем! Ты знаешь, откуда немцы черпают свои силы? Из прямоугольной формы. Их Голем, которого они создают, — это прямоугольник. Вспомни, как они выглядели, когда вошли в город. Они были похожи на зеленые сырые кирпичи. Они выстроились прямоугольниками, и такими же были их каски и ранцы. В этом и заключался секрет их силы. Но я этот секрет разгадал. И знаешь, что теперь делаю я?

Он с силой схватил сына за плечо и стал трясти его, как трясут деревцо.

— Я… я… Я создал своего Голема! Который намного сильнее того, что есть у немцев. Ведь я сам вдуваю в него силу огня… и длится это три дня и три ночи!

Гигантская тень отца плясала на стене, его лицо металось у самого лица Хаймека, глаза горели, испачканные глиной ноги исполняли какой-то фантастический танец. Грязная рубаха болталась чуть ли не у коленей. Он говорил, говорил, говорил… Тощее тело отца дрожало, как в лихорадке, и лихорадочно сверкали его черные глаза, когда он то и дело хватал Хаймека то за плечо, то за руку, то притягивал к себе, то отталкивал прочь. При этом каждые две минуты он захлебывался слюной, которая летела во все стороны. «Понял? Ты понял, что я тебе говорю? — кричал он и снова тряс мальчика. — Всю глубину того, что я тебе объясняю, понял? Ясно тебе теперь?..»

И так это продолжалось до тех пор, пока Хаймек, отступая и отступая от напиравшего на него грудью отца, не запнулся обо что-то и не упал.

Он лежал на полу и плакал.

Похоже, только это отрезвило отца. Он замолчал и застыл, застыл и стоял так, в недоумении оглядываясь вокруг, как если бы вдруг попал в совершенно незнакомое ему место. Еще некоторое время, как бы по инерции, из его окровавленного рта вместе с пузырями падали наружу такие слова, как «Голем», «прямоугольники», «сила» и «соединение». Потом он умолк.

Потом прислушался.

Что-то до него стало доходить.