строки стихотворения:
Вот это стихотворение! У Хаймека защипало в носу, и на глазах выступили слезы. Эта Стефа! Всегда она опережает его, Хаймека, вот как сегодня. Но не всегда так будет, дал себе он слово. Стефа, Стефа, Стефа… Какая она все-таки красивая… Был случай, когда она явилась к нему во сне. Снилось ему в тот раз, что стоит он на краю могилы, в которую опустили Ханночку. И вдруг он понимает, что вместо Ханночки в землю сейчас ляжет Стефа. Вы думаете, он огорчился? Ничуть не бывало. Наоборот. Потому что теперь-то (Хаймек ясно помнит, как он подумал об этом во сне) никогда больше эта Стефа не перебежит ему дорогу.
Но вопреки всем снам на следующее утро Стефа как ни в чем не бывало появилась в классе. И теперь, закончив читать стихотворение, гордо оглядывала класс своими синими глазами. Очень красивыми глазами — этого Хаймек не мог не признать.
А учительница, похвалив Стефу, повернулась спиной к доске и произнесла перед учениками пламенную речь о том дне, годовщину которого они вместе со всей страной сегодня отмечали. О дне Октябрьской революции, которая освободила человека труда от гнета капитализма, принеся впервые в человеческой истории свободу всемирному пролетариату.
И капиталистов, и всемирный пролетариат Хаймек представлял несколько смутно. Но учительница говорила так убедительно…
— …А потому, дети, после великой революции перед вами распахнулись широкие горизонты… — громко говорила она. — Все будущее сейчас, здесь расстилается перед вами. Вам очень повезло, дети, что вы попали сюда, в самую свободную страну на свете, в великий Советский Союз. Ведь только здесь завтрашний день полностью принадлежит вам! Кстати, — добавила она, вспомнив, уже другим будничным тоном, — завтра в школу вам приходить не надо. Праздник…
Из всего сказанного учительницей Хаймек ясно понял только это: по праздникам в этой стране не учатся и не работают. Из разговоров, которые повсеместно вели взрослые, он понял еще, что, кроме всего прочего, праздник будут
Осторожно, почти благоговейно учительница пошла между партами, останавливаясь на каждом ряду. Она ставила на парту поднос, и каждый мог взять себе тот пончик, который ему больше нравился.
Хаймеку нравились все. Он, если бы это было можно, съел бы, наверное, весь поднос. А пока что он решил, что возьмет с подноса три штуки — один себе, один маме и один папе. Конечно, он был уверен, что они скажут ему: «Ешь сам, сынок…» Он, скорее всего, откажется… но если они будут настаивать… И тогда он съест три… целых три замечательных, прекрасных, великолепных пончика с вареньем внутри и сахарной пудрой снаружи.
Так оно и вышло. Правда, не совсем так. Даже совершенно не так. Этим же вечером, испытывая чувство вины, поглядывал Хаймек на родителей, которые, к слову сказать, ни в чем его не упрекали. Но он- то! Сам-то он каков! С другой стороны, что он мог поделать, если в школе ему, как, впрочем, и всем остальным, разрешили взять с подноса
Нет, ничего он не помнил. Даже того, как этот пончик попал
Рассказывая о случившемся он расплакался, и плакал так горько, что родителям пришлось его утешать. Есть из-за чего плакать! Пончик! Подумаешь, какое дело. Пусть он подождет до вечера, и тогда он своими глазами увидит в столовой, как такими же пончиками будут угощать всех. И маму, и папу. И, разумеется, самого Хаймека — еще раз. Вот увидишь!
Вечером в помещении барака-столовой состоялись торжественное собрание спецпереселенцев и праздничный концерт их же силами. Концерт начался сразу же после того, как закончил свою речь коротышка комендант. Не успел он произнести последнее слово, как на сцене появился ведущий — парикмахер Гиршель. При виде него все в зале заулыбались. Этот обязательно что-нибудь отмочит, можете не сомневаться! Ибо этот Гиршель… словом, это был тот еще парень. Палец в рот не клади… Неподражаемый и неисправимый балагур и шутник, таким надо родиться. В свое время он работал женским парикмахером в лучшем салоне Варшавы и, как утверждал его хозяин, мог рассмешить даже покойника. Его так и звали — «этот Гиршель». А когда упоминали в разговоре, то говорили так: «Тот самый парень из Варшавы». Вот именно — парень. Он успевал повсюду. Недаром его жена, Нехама, между делом уже успела разрешиться младенцем.
Вот и теперь никто не сомневался, что неугомонный парикмахер опять собрался что-то учудить. На сцене он пародировал коменданта Еленина. Даже раздобыл где-то сапоги до самых бедер, а на голову напялил ушанку. И даже вроде бы стал меньше ростом. Вот только щеки у него были не красные, как у коменданта, а, скорее, изжелта-белые, как у папы Хаймека. И время от времени он, как и папа, покашливал. Но в отличие от всегда серьезного папы какой же он был лихой! Он острил непрерывно — разумеется, на идиш. Его левый глаз постоянно подмигивал публике всякий раз, когда он заканчивал свой очередной опасный номер. Время от времени он обращался (опять же на идиш) прямо к коменданту Еленину, как если бы тот тоже был евреем и мог бы оценить его, Гиршеля, шутку. Ближе к концу своего выступления Гиршель сказал, обращаясь к залу:
— Я очень доволен, евреи, что мы сюда попали. Очень доволен. Если вы спросите меня, чем же я это так доволен, я вам скажу: «Пока мы с вами отдыхаем здесь, на этом курорте, я уверен на все сто процентов, что нам не грозит отправка в Сибирь. Правда, господин комендант?»
И сразу после того, как разомлевший комендант Еленин добродушно кивнул, Гиршель закричал:
— Ну, а теперь, евреи, споем нашу любимую!
— Ох, попали мы в дерьмо! — выкрикнул Гиршель первую строку «нашей любимой», которая пелась на всем хорошо известный популярный мотивчик, который требовал припева, звучавшего (и тут же прозвучавшего дружно из зала) так:
— Оттого нам так тепло, — продолжил Гиршель, и благодарный зал отозвался: «Ай-ай-ай-ай- ай!»
Ну а теперь скажите: ну, не рисковый ли был он, этот Гиршель, этот «парень из Варшавы?» За одну эту песенку мог бы головы не сносить… Но ничего, обошлось… Но многие евреи долго еще после концерта качали головами…
Пока Гиршель приходил в себя, другой переселенец поднялся и попросил тишины, после чего
