попросил маму Хаймека спеть что-нибудь. Откуда мог он знать про мамин голос?
Мама нехотя поднялась со своего места. Хаймек видел, что она очень рассержена. Хаймек подумал даже, что она может вот так взять и уйти. Но папа, бережно тронув мамину ладонь, сказал негромко:
— Спой, Ривочка. Спой людям…
Примерно с минуту мама стояла, словно оцепенев. Потом лицо ее смягчилось, и она поднялась на сцену. И дивным своим голосом запела колыбельную песенку, которую часто напевала Ханночке, перед тем как уложить ее спать. Когда мама закончила петь, несколько мгновений стояла тишина, а потом под крышей барака-столовой взорвались аплодисменты. Женщины утирали слезы, а мужчины стояли и кричали: «Еще!.. Рива, спой еще…» Но мама, спустившись, уже сидела, закрыв лицо руками между Хаймеком и папой. Плечи ее тряслись, она тяжело дышала. Хаймека распирало от гордости, и он сидел, выпятив грудь. Если бы он отважился, то с удовольствием вскочил бы на скамью и закричал бы на весь барак: «Ага! Видите теперь, какая у меня мама. А я — Хаймек, ее сын!»
А на сцене появился пожилой еврей. Он уперся подбородком в скрипку и поднял смычок. От пронзительных и чистых звуков сжималось сердце. Люди слушали, и мелодия проникала в самую сердцевину их человеческого существа. Большой мастер играл в этот вечер в бараке-столовой лагеря для спецпереселенцев на краю света — в Сибири.
Укладываясь на ночь, папа произнес фразу, которую мальчик запомнил, хотя и не понял до конца. Посмеиваясь, папа сказал маме:
— Ну, как он тебе понравился? Этот парень из Варшавы, этот Гиршель? Надо же… приготовить из дерьма такие пирожки!..
И пока сон не одолел его, Хаймек все вертелся на досках и думал: с чего это вдруг папа заговорил о каких-то пирожках и где они были, если были вообще? И уже в самом преддверии сна Хаймек видел самое вкусное в мире лакомство: горячий маслянистый пончик с вареньем внутри, обсыпанный белой, как только что выпавший снег, сахарной пудрой…
Весть об освобождении пришла неожиданно. Началось с того, что на двери продмага появилась листовка, на которой тигр, весь в свастиках вместо полосок, когтями разрывал германо-советский договор. Что все это означало для них, Хаймек понять не мог, пока вечером, после того как семья улеглась на нарах, папа не объяснил ему:
— Это все Бог. Пути его неисповедимы. Человек из плоти и крови не в силах постичь глубину божественного промысла.
Как это часто бывало, папа говорил так, словно разговаривал сам с собой. Закончил он буднично:
— Началась война. Немцы напали на русских. Поэтому нас освобождают.
У Хаймека на языке вертелся вопрос:
— А куда мы поедем?
Папа сделал неопределенный жест:
— Туда…
— Туда, где тепло?
— Туда, где тепло.
Это была замечательная новость. О земле, где нет холодов, где всегда тепло, Хаймек мечтал, не переставая. Он знал, что такая земля существует. Так же, как и то, что находится она далеко от здешних мест. Он радовался новости, но не удивлялся. Потому что еще в разгар зимы его папа обещал ему это. Обещал, что скоро они покинут Сибирь и уедут. В жаркую страну. В которой так же тепло, как возле печи для обжига кирпичей. А морозов не бывает вовсе.
— А где же она находится, эта страна? — тормошил мальчик уже засыпавшего отца.
Тот с трудом разлепил закрывавшиеся веки. Спустился с нар и посмотрел в окно, расцвеченное морозными узорами. Подышал на стекло, проделал в нем глазок и протер его полой пальто.
— Там, — сказал он.
Хаймек, приподнявшись на цыпочки, тоже посмотрел в глазок. Но увидел только сосульки, свисавшие со ската крыши, да снежинки, которые, тихо кружась, ссорились друг с другом, опускаясь на землю.
— Видишь? — спросил папа.
Хаймек закивал:
— Вижу, вижу…
— И что ты видишь?
— Снег… один снег.
— А за снегом?
— Деревья. Лес… там тоже все в снегу.
— А еще дальше?
— Заснеженное небо, — сердито пробурчал мальчик. Смеется над ним папа, что ли? Но папа и не думал смеяться.
— А дальше… дальше что?
— А дальше нет ничего.
— Неправильно, — сказал папа. — За все этим скрывается Бог…
Время было позднее, но от возбуждения мальчик все вертелся, не в силах уснуть.
— А как называется самая теплая земля?
— Эрец-Исраэль, — вздохнул папа.
— Дотуда нам не добраться, — уверенно заявил мальчик.
— Верно, — согласился папа. — Но в землю, которая называется Ташкент, мы доберемся. А уж оттуда с божьей помощью доберемся и до Израиля. Что ни говори, это меньше, чем переход через Иордан.
— А что будет в земле Ташкент?
Папа ответил не сразу. Потом морщины на его усталом лице разгладились, и он ответил со слабой улыбкой:
— Не беспокойся, сынок. Там будет хорошо. Ведь там почти как в Израиле. Снега нет. Всегда тепло. Фруктовые деревья растут повсюду. Абрикосы, яблоки, виноград… все там растет.
— И падает на землю?
— Прямо на голову. Только не ленись нагибаться и подбирать. Собирай и ешь.
— А арбузы? А арбузы, папа, там растут?
— И арбузы, и дыни… все, что родит под солнцем земля. Там есть повсюду такие каналы… и дети целый день могут в них купаться. Погрелся на солнце — и в воду. Накупался — и снова в воду. — Он наклонился к самому уху мальчика и сказал, словно раскрывая тайну: — Знаешь, что говорят о тех местах? «Ташкент — город хлебный». Запомни это выражение: «Ташкент — город хлебный». А где есть хлеб, там есть и жизнь. Ты… если случится что… ты, сынок, обязан туда добраться…
— Не морочь ребенку голову, — подала голос мама.
Хаймек давно уже заметил, что маму раздражает папина привычка говорить что-нибудь на ухо, шепотом, по секрету. И вообще мама после смерти Ханночки очень изменилась. Почти перестала улыбаться. Ходит целыми днями хмурая, все ее раздражает — отсюда и замечания, которые она непрерывно делает и Хаймеку, и папе.
Некоторое время все молчали. Но затем любопытство пересилило, и мальчик, вплотную притиснувшись к отцу, прошептал:
— А я … не заблужусь там… в лесу?
— Там нет лесов, — успокоил его отец. — Спи.
— А если лесов нет, то где же там работают?
— Выращивают хлопок… собирают фрукты…
— Персики, — мечтательно сказал, засыпая, мальчик.
— Персики. И инжир. И сладкие стручки…
Это звучало как сказка… И все-таки…
— Но лес, папа… Неужели там нет
— Дался тебе этот лес, Хаймек.
