l:href='#doc2fb_image_02000004.jpg' />
I.
Не говорят «оболгали» или, к примеру, «оклеветали». Говорят — «опохабили». «А город-то наш знаете как опохабили?» Так спрашивала официантка, и семислойная шерстяная старуха, продающая на главной площади сигареты «Перекур» из армейского пайка, и молодые призрачные милиционеры, выходящие из мглы и так же тихо в ней исчезающие, и монахини женского монастыря, и детский библиотекарь из поселка Зима, и — само собой — музейные работники, и конный тренер Рома, воспитатель владимирских тяжеловозов, и директор конезавода Лена — прекрасная тонкая женщина, и молодые финансистки Ольга и Ольга, и другие люди в магазинах и на площадях. Говорят — что интересно — кротко и весело, с любопытством и без малейшего негодования, приглашают разделить не возмущение, но удивление, оценить замечательное разнообразие человеческой глупости. Вот приехали, значит, молодые столичные люди кино снимать «про то, как одна женщина сына потеряла», — а в результате вышла чушь собачья, такой, понимаете, срам и порнография, такая жалость и беспомощность, и что за жизнь у этих художников, киноартистов этих, которые почему-то так не берегут себя, тратят деньги, силы, технику на такое, вот понимаете, гэ.
Главное, что похабство вышло бессмысленным, бесцельным, каким-то мучительно неточным, и я вспоминаю, что по Далю «похаб» — не только бесстыжий наглец, но и дурак, несчастный юродивый. К фильму Кирилла Серебренникова «Юрьев день» жители относятся как к темным речениям юродивого.
Химически чистую обиду, впрочем, мы тоже наблюдали, но только однажды. Ночью нас остановили гаишники: не горели фары и проезд под кирпич. Один был довольно пухл, а другой довольно тонок, но оба строги, важны и молоды. Московские номера вызвали у них что-то вроде ядовитой улыбки.
— Тут вот тоже приезжали, — услышали мы традиционный зачин, — снимали кино такое, «Юрьев день» называется...
— Опохабили? — участливо спросили мы.
— Да не то слово... Я в Москве купил диск, посмотрел, плюнул... — и сержант сморщился, будто только что вышел от пьяного дурака- стоматолога.
Тут я догадалась, что только сложное, тонкое чувство нравственного превосходства удерживает молодых ДПС-ников от недорогой, но такой легкой мести. Они вертели в руках водительские права, думали, что делать с нами, идиотами, — и очень белый, известковый свет свежей, только-только восстановленной церкви, около которой мы стояли, заменял уличные фонари.
— Послушайте, ну как же так можно?! — вдруг пылко, взволнованно заговорил старший, почти взорвался, — ну это же невозможно просто, немыслимо, Юрьев наш всего на пять лет моложе Москвы...
— И основан тем же человеком! — добавил второй. — Понимаете?
— Одним и тем же человеком основан, да. И как же так, нет, ну вы скажите, можно такое про нас придумывать? Такую грязь про нас зачем было сочинять?
Они взывали к общему родовому сопереживанию, к солидарности родства и вольного соседства, к общему родителю, наконец.
«Провинций нет, — вспомнился вдруг очень старый, дурацкий стишок Евтушенко, — написан свет на лицах... Есть личности, подобные столицам... Провинция — все то, что жрет и лжет...»
А что. Не такой уж и дурацкий стишок.
II.
Город Юрьев — в 65 км от Владимира, населения в нем всего 15 тысяч, застройка низкая, подворья и хрущевки. Как и многие города- памятники, входящие в Малое Золотое кольцо, он пребывает в трогательной, щемящей ветхости, эта осыпь, эта руинизация всегда входила в пакет некротического обаяния. Главная достопримечательность города — Георгиевский собор, построенный князем Святославом в ХIII веке, — красоты волшебной, умирающей, в белокаменной владимиро-суздальской резьбе; хранитель Сережа, отпирающий его для посетителей, каждый раз, кажется, физически страдает от туристического невежества, тупых фотовспышек, общего нашего щелкоперского уровня — и, благоговейно понизив голос, рассказывает историю собора, камен, росписей.
Сейчас в городе новый мэр, и жители хвалят его: многое изменилось, улицы ремонтируют, летом так вообще красота. («Раньше, знаете, как говорили? „Юрьев-Польский — грязный и скользкий“, — сказала мне благочинная Свято-Никольского монастыря матушка Елисея, — а сейчас уже не говорят — совсем другой город стал». В монастыре не смотрели фильм, но в курсе происходящего, и переживания горожан в общем-то хорошо понимают.)
III.
Сюжет «Юрьева дня» хладнокровен и прям. Оперная прима Любовь приезжает с 20-летним сыном на побывку в Юрьев, где не была много лет, — Любовь намерена переехать то ли в Германию, то ли в Австрию — и устраивает символическое прощание (оно же знакомство) с малой родиной. Любовь поет на колокольне, просит брюзгливого, трогательно-беспомощного в мажорной своей хамоватости сына впитывать воздух родины, — мальчик впитывает, и тут-то поганая гугнивая родимая матушка Россия слопала его, как чушка своего поросенка, — пропадает мальчик, и все. Мать начинает судорожные поиски, опрощается до предела и самоумаляется до Люськи, ищет отрока в других отроках — послушнике и уголовнике, сношается с хрипатым ментом, который тоже уголовник, сквозь богатое пламя горящих помоек видит самое себя на телеэкране (так горит ее европейское прошлое) и завершает цикл в церковном хоре, где ее сварливо отчитывают за плохой слух. «Юрьев день» — обыкновенный (уже обыкновенный) постмодернистский пир, в нем есть игра цитат (временами остроумная), жонглирование клише категории «рашен соул», не очень свежая идея духовного обнажения и «прорыва к себе» через социальное самоуничижение. Кинематографический Юрьев — концентрированная русская терра, средоточие травестированной русской онтологии, чередующее приметы низости и душевной высоты, пятна брутальной чернухи и мотивы простенькой надрывной «духовки». Символика монастыря, кабака, тюряги, вся эта технологичная чересполосица тюремно-чахоточной харкотины, светлой алкогольной слезы и купольного злата должны — вероятно, по замыслу авторов — создавать многомерный, рельефный, разноплановый образ Родины. Се вид Отечества, гравюра, — мурло провинции, жадное и жалкое, опасное и беззащитное, крепость девяносто градусов, в кальсонах желтая влага, а сквозь блев и рыгания прорастает Псалом 33.
IV.
О «Юрьеве дне» не стоило бы говорить как о художественном событии, — но этическим потрясением для жителей города он cтал безусловно. И проблема вовсе не в «неблагодарности москвичей за хлеб-соль» да в «мы к гостям с открытым сердцем, а они нам в рот плюнули». (Конечно, как всякая девушка хочет выглядеть хотя бы на фотографии «красивенько» — свежо и большеглазо, и чтоб ясная родинка была крупным планом, а бородавки ли, прыщика не было совсем, — так и каждый город хочет повернуться к нуждающемуся в нем заезжему искусству приятной стороной лица. Но дело не в этом.) Юрьеву делегировали мрак, безысходность, безнадежность, полускотский уклад.
Город к премьере готовился, планировал торжественный показ, но после просмотра городские власти решили: никакого большого экрана. Шепчут, что «власти запретили», — но как это можно запретить? — на DVD все посмотрели, — и узнали о себе всю подноготную: весь город красит волосы «интимным суриком» (денег на краску типа нет), по улицам города ходят угрюмые немые бабы с пивом в руках, живописно, в колористике последнего дня Помпеи, горят небывалые помойки, в музее работает заполошное дебиловатое бабье.
Разумеется, Юрьев можно было остранить и отстранить как угодно, но вероятно, ономастический и омонимический соблазны оказались непреодолимыми: тут и собственно имя города, и Юрьев день как метафора «перемены участи», и имя сценариста (у Юрия Арабова дача под соседним городком — Кольчугиным, собственно, исключительно поэтому — а не в силу каких-то инфернальных достоинств Юрьев и попал под раздачу). Так или иначе, но город Юрьев — не фон, а один из главных персонажей картины.
Юрьев уже работал киногородом — Арбатовым в «Золотом теленке», и это — гордость, веха и главная легенда; самый приличный городской ресторан называется «Золотым теленком», кормят, правда, невкусно, зато по- европейски не разрешают курить, а со стены смотрит Юрский-Бендер во всех ракурсах, и струится на нем полосатый шарф.
Но Арбатовым работать не стыдно. Его нет на карте, как нет ни города Глупова, ни города Тьфуславля, ни бесчисленных городов N русской литературы.
V.
— Мы родина Никона Радонежского, а не родина помоек! — почти кричит директор музейного комплекса Надежда Анатольевна Егорова (вход в ее кабинет — из музея Багратиона, где героиня фильма искала сына под аутентичной каретой из имения Голицыных).
А было так. Приехали осенью позапрошлого года красивые, очень такие культурные московские мальчики, «они же хорошо воспитанные, образованные», ну, понятно, произвели впечатление. Сценарий Юрия Арабова — да, дали почитать. Сценарий как сценарий, история про горе матери, вот она потеряла сына, и вот ищет его, все ищет, бедненькая, блуждает, не находит. Ну что ж, дело-то хорошее. Музею заплатили 50 тысяч рублей за съемки, киногруппа поселилась в Суздале,
