Настя каждый вечер рыдала в подушку, но бабушка держала характер.
С Наташей получилось и вовсе нехорошо.
Уж и не знаю, как и от кого ее папа прознал, что дочка проявила гражданскую активность. В словаре папы это называлось «настучала». На папу в свое время кто-то тоже настучал, что стоило ему восьми лет. Ему повезло — Сталин умер вовремя. Другим повезло меньше — например, священнику, который наташиного папу в лагере крестил и который, в частности, объяснил, что грех Иуды состоял не просто в каком-то предательстве, а именно в доносе и выдаче Сына Божьего государственным властям. Сильно верующим наташин папа не стал, диссидентом тоже, но вот насчет доносительства имел представление твердое и однозначное.
Так что дочке и в самом деле досталось: бывший зэка достал ремень и впервые в жизни отходил любимое чадо по живому. Наташе было больно, а еще того хуже — обидно. Она тоже каждый вечер рыдала в подушку, не в силах пережить оскорбленья.
Самым же неожиданным сюрпризом для меня стало то, что обе девочки — друг друга, повторяю, не выносившие на дух, и к тому же насвинячившие друг дружке по самое не могу, — на следующий же день уже плакались друг дружке на свою горькую долю. Случившееся их неожиданно сблизило.
А, поныв и пожалившись друг другу, они как-то спелись на том, что в их беде виноват не кто иной, как мальчик Миша с его карандашиками. Я то есть.
Потому что наказали-то их не из-за кого-нибудь, а из-за меня.
???
Не помню кто — кажется, Герцен — сформулировал «три вопроса русской интеллигенции». Первым шло — «кто виноват?», вторым — «что делать?». Впрочем, что делать — это уже Чернышевский. До таких высот и глубин нам сегодня не добраться, а вот вопрос о виноватости, пожалуй, интересен.
Начать с самого слова «вина». В большинстве европейских языков, включая старорусский, оно означает всего-навсего «причину». Толчок виновен в движении того, что толкнули. В русских переводах Паламы и Григория Богослова можно найти выражения навроде «всевиновная Премудрость Божия». Звучит странновато, а что поделаешь, классика.
В правовых системах вина определяется как внутреннее отношение лица к совершаемому действию. Внутреннее — не в смысле субъективное, типа «что ты там думаешь о том, что делаешь». Скорее, речь идет о намерении или его отсутствии. В связи с этим различают два типа вины: умысел и неосторожность. Умысел — когда человек намеренно совершает нечто, либо само по себе скверное, либо имеющее скверные последствия, ради какой-то своей выгоды. Неосторожность, она же беспечность, — когда человек не то чтобы сознательно совершает гадость, а просто позволяет себе не думать о том, что она может в результате его действий случиться, «не ведает, что творит», хотя должен ведать. Классический пример: взорвать пороховой склад — умысел, курить на бочке с порохом — неосторожность. В обоих случаях человек виновен в том, что он делает.
И наконец, есть третья сторона вины, чисто психологическая. Русский язык, очень чуткий, тут пользуется не торжественным «виновен», а бытовым и стыдным «виноват». Тут речь идет о чувстве вины, то есть о боязни оказаться плохим.
Это самое — «оказаться плохим» и чувствовать это — штука довольно сложно устроенная. С одной стороны, виноватым можно быть только в чьих-то глазах. Однако люди умудряются чувствовать себя виноватыми даже тогда, когда их никто не видит. Более того, бывают ситуации, когда человек никому конкретно ничего плохого не делает, и все же чувствует вину. Опять же классический пример, некто в случайном разговоре плохо отзывается о покойном отце и тут же ощущает укол вины и раскаяния. Хотя отец умер и ему все равно.
Фрейд на этом месте развил теорию «супер-Эго» — этакой виноватящей субстанции в голове у каждого добропорядочного человека, которая постоянно за ним следит и в случае чего начинает ворчать и зудеть, как настина бабушка. За каким хреном эта внутренняя бабушка в голове заводится, Фрейд не объяснил, но предположил, что ее туда ребенку подсаживает общество, прежде всего родители, в целях контроля и подавления.
Это было бы, в общем, логично, ежели внутренняя бабушка всегда говорила бы то, что нужно обществу. Однако сплошь и рядом это не так. Скажу даже больше: люди, склонные к особенно острому ощущению своей виновности и греховности, довольно часто имеют какие-то свои представления о том, что такое вина и грех, иной раз очень странные и с общественными потребностями не совпадающие. Скорее наоборот — создающие множество проблем и неприятностей как человеку, так и окружающим.
Чтобы не ходить далеко за примерами. Я, например, рос в спокойной интеллигентной семье, абсолютно не склонной к насилию. Никто меня не лупил — ни по попе, ни по башке: все воспитательные меры, применяемые ко мне, были сугубо словесные. Культ ненависти и мести никто не отправлял даже на словах. Напротив, все мои домашние были решительными сторонниками мирного разрешения любых конфликтов. И так далее — думаю, описание знакомое.
Первая школьная драка у меня случилась третьего сентября: какой-то пацан отпустил в мой адрес шуточку, вполне невинную. Я, не задумываясь, подошел и треснул его по голове портфелем. Потому что я внезапно и навсегда решил, что на оскорбление нужно отвечать насилием, и неважно, кто оскорбил.
Это было, как я сказал бы сейчас, острое переживание морального долга. В маленькой душонке первоклашки проснулся какой-то категорический императив, который туда, ей-Богу, никто не запихивал, и уж тем более общество.
Неудивительно, что в пятом классе меня пришлось переводить из двестисорокнадцатой школы в стопятьдесятцатую, в другом районе. Это не очень помогло: в первой четверти я мог похвастаться удивительно красивым дневником, со сплошными пятерками по всем предметам и неудом по поведению.
Повторяю, я не был злобным уродом, психом ненормальным или еще чем-то в том же духе. Нет, речь шла именно о морали. Я чувствовал себя правым только в том случае, если мог дать сдачи, или хотя бы пытался.
Я перестал задираться и нарываться в старших классах, и причиной столь своевременной социализации стало то, что я стал хуже, в моральном опять же смысле — выработал более цинический взгляд на жизнь, и, в частности, научился презирать людей вообще и соучеников в особенности. Вот тут-то оно и отпустило: я больше не чувствовал потребности все время отстаивать свою честь, так как окружающие были (как я себе внушил) такой поганью, что задеть ее не могли по определению. При этом ухудшение моего к ним отношения странным образом привело к улучшению моих с ними отношений: оказалось, что я окружен вполне так ничего ребятами. Которые, в общем, не виноваты в том, что они такие.
И это я еще дешево отделался. Вообще-то люди с автономной моралью приносят себе и окружающим целый вагон неприятностей. Я, например, был знаком с человеком, которого можно было назвать «болезненно честным». Не то чтобы у него не хватало ума соврать, когда это нужно, но после каждой, даже мелкой лжи он чувствовал себя, по его выражению, «как дерьма поевши». Врать ему все же приходилось — хотя бы из-за сложных семейных и рабочих обстоятельств — но делал он это с мукой и отвращением. Не знаю, как он сейчас прокручивается, наверное, тоже себе что-то такое объяснил.
Я мог бы приводить и другие примеры, но обобщу. Как правило, моральные люди, способные ощущать свою вину (и, соответственно, правоту — это оборотная сторона чувства вины), ощущают ее по-своему. С подавительно-контролирующими потребностями общества их ощущения редко согласуются, с личными — тоже. Иногда это объясняется воспитанием и образованием, но чаще — нет.
Своеобразным вариантом личного морального кодекса является полная аморальность, оно же «крайнее бесстыдство». Это такой нулевой вариант — когда человек не способен ощущать чувство вины вообще. Из этого не следует, кстати, что подобный товарищ непременно станет негодяем. Негодяйство может показаться ему слишком опасным, или эстетически неприемлемым, или просто неинтересным занятием. Такой человек может быть идейно ангажированным, набожным, наконец, просто трусливым. Но чувство личной вины ему незнакомо — он на это ухо глух. Избавьте меня от примеров...
Но и это — не самое противное. Самое-пресамое — это когда человек в общем-то способен ощущать вину, но у него в душе есть такой специальный трансформатор, который позволяет эту вину переписать на другого.
Выражается это всегда одними и теми же словами: «а все из-за тебя». Эти волшебные слова открывают неограниченные возможности для моральной спекуляции.
На этом основана, например, так называемая женская логика. Настоящая женщина, как известно, никогда ни в чем не бывает виновата — виноват всегда мужчина или «отсутствие мужчины» (то есть все мужчины вместе, в целом). Если такая женщина изменила мужу — муж виноват в том, что не привлек, не удержал и не обеспечил, ведь он должен каждый миг ее завоевывать вновь, так написано в журнале «Космо». Если она растратила мужнюю зарплату на поганые тряпки — муж мало приносит в семью, лучше бы устроился на вторую работу, заодно не нервируя ее своим присутствием. Но если его нет дома — он невнимателен, да еще и неизвестно где шляется. И так далее — мужчина виноват во всем, даже в дурном климате, старости и смерти.
Если кто-нибудь принял это за проявление банальной мизогинии, прошу стойку не делать: мужики владеют такими приемами не хуже баб-с. Они даже сочиняют на эту тему теории. Например, известная некогда попевка по поводу того, что преступность оправдывается
