смерти не…
— Что тебе нужно — так это обзавестись парнем, — сказал папа. — И еще как нужно.
Теперь после ужина мама задремывала в кресле, даже если по радио шла передача «Лучшие спектакли». Только что она латала мои бриджи или прикидывала, кого из дам пригласить на партию в бинго, подсчитывала, сколько денег собрано на талмуд-тору[66], — глядь, а она уже похрапывает. Затем, как и следовало ожидать, настало утро, когда она не смогла встать с постели. Не дожидаясь его регулярного визита, пришлось вызвать доктора Кацмана посреди недели.
— Ну и ну, ну и ну, куда же это годится?
Доктор Кацман увел папу в кухню.
— У вашей жены, — сказал он, — желчнокаменная болезнь.
Бабушкины дети снова собрались, на этот раз без мамы, и решили отдать старушку в Еврейский дом престарелых на Испленейд-стрит. Пока мама спала, за бабушкой приехала перевозка.
— Так ей будет лучше, — сказал доктор Кацман, но папа — он был в комнате за кухней — видел, как бабушка цеплялась за изголовье кровати: не хотела, чтобы ее уносили какие-то амбалы в белом.
— Полегче, бабуля, — сказал тот, что помоложе.
После того как бабушку увезли, папа не пошел к маме. А вышел пройтись.
Две недели спустя, когда мама поднялась с постели, на ее щеках, как и прежде, играл румянец; впервые за много месяцев она перешучивалась со мной. Ее чем дальше, тем больше интересовало, каковы мои успехи в школе и всегда ли я чищу ботинки. Она снова стала готовить отцу его любимые блюда, снова вела дружбу с дамами из совета хедера. Отец перестал вскидываться на нас, более того — он перестал что ни вечер уходить к Танскому и рано возвращался с работы. Тем не менее о бабушке мы избегали упоминать. Вплоть до того вечера, когда я, поцапавшись с сестрой, сказал:
— Почему бы мне не перебраться в комнату за кухней?
Папа ожег меня взглядом.
— Не распускай язык!
— Она же пустует, что ли нет?
Назавтра мама надела свое парадное платье и пальто, новую весеннюю шляпку.
— Не буди лиха, — сказал папа.
— Прошел месяц. Надо посмотреть, хорошо ли о ней заботятся.
— Там же опытные люди — им и карты в руки.
— Ты что думал — я не буду ее навещать? Я, знаешь ли, не зверь.
— Хорошо, иди.
Однако, когда мама ушла, папа подошел к окну и сказал:
— Кому везет, тому везет, и тут уж ничего не поделаешь.
Я сидел внизу, на терраске, смотрел на проезжающие машины. Папа расположился на балкончике, щелкал орехи — ждал. В шесть часов, а может, и попозже у нашего дома притормозила санитарная машина и, покачнувшись, остановилась.
— Так я и знал, — сказал папа. — Кому везет, тому везет.
Первой из машины вышла мама — глаза у нее покраснели, опухли — и кинулась наверх, стелить бабушке постель.
— Ты снова сляжешь, — сказал папа.
— Прости, Сэм, но что мне оставалось делать? Стоило ей меня увидеть, как она заплакала, и все плакала и плакала. Это был такой ужас!
— Там же самые опытные люди — им и карты в руки. Они лучше тебя знают, как ходить за ней.
— Опытные люди? Опытные убийцы — вот они кто. Сэм, у нее пролежни. Эти ирландские сиделки — такие мерзавки, она подолгу лежит мокрая, они ее ненавидят. Она похудела килограммов на десять, не меньше.
— Через месяц ты сляжешь, помяни мое слово.
Папа снова повадился что ни вечер уходить к Танскому, меня снова что ни утро заставляли целовать бабушку. Она — вот что странно — стала походить на мужчину. На подбородке у нее пробивались волоски, встопорщились седые усы, она практически облысела.
И снова дядья и тетки стали, хоть и нерегулярно, посылать по пять долларов на содержание бабушки. Старики, в прошлом последователи дедушки, наведывались — справиться о бабушкином здоровье. Они располагались в комнате за кухней и, опершись о палки, раскачиваясь, разговаривали сами с собой. Отец называл их «Святые трясуны». Я сторонился этих изрытых морщинами, усохших старцев: они норовили ущипнуть меня за щеку или подсунуть мне нюхательного табаку и закатывались смехом, когда на меня нападал чих. Навестив бабушку, они неизменно застревали на кухне и битый час смотрели, как мама готовит локшн[67], отхлебывая чай с лимоном из блюдечка. Вспоминали изречения, книги и добрые дела покойного цадика.
— На похороны, — маме не наскучивало рассказывать им одно и то же, — чтобы предотвратить давку, прислали шесть полицейских на мотоциклах.
В последующие два года в бабушкином состоянии значительных изменений не наблюдалось; вместе с тем мама снова стала уставать, раздражаться и видеть все в черном свете. Она бранилась с братьями и сестрами, и как-то раз, зайдя после особенно ожесточенной ссоры в комнату, я увидел, что она сидит, обхватив голову руками.
— Если бы, упаси, Господи, со мной случился удар, — спросила она, — ты отдал бы меня в дом престарелых?
— Нет, конечно.
— Хочется надеяться, что мне никогда и ни в чем не придется рассчитывать на помощь детей.
Бабушка болела уже седьмое лето, предполагалось, что она вот-вот умрет, и мы ожидали этого со дня на день. Меня нередко отправляли обедать к одной из теток или к бабушке с отцовской стороны. Дома я почти не бывал. В ту пору мальчишек по будням пускали на левые — самые дешевые — трибуны «Делормье даунз», и мы, Дудди — иногда к нам присоединялся Гас, — Херши, Стэн, Арти и я, с утра до вечера болтались на стадионе «Монреаль ройялз», где в основном ковались кадры для «Доджерс» — он был тогда одним из лучших клубов. В его составе играли Джекки Робинсон, Рой Кампанелла, Лу Ортис, Ред Дэррет, Честняга Джон Габбард и Кермит Китман. Мы боготворили Китмана. Ликовали, глядя, как этот ушлый еврейчик, один из наших, мчит по полю наравне с рослыми вахлаками с Юга.
— Эй, Китман! — вопили мы. — Эй ты, дурья голова, знал бы твой папаша, что ты играешь в субботу!
Кермит играл хорошо, а вот с битой, увы, был не в ладах. И в высшую лигу его так и не взяли.
— Вот он — Кермит Китман, — орали мы после того, как он опять промазал по мячу, — первый еврейский мазила Международной лиги! — После чего переходили на идиш и ругали его на чем свет стоит.
Когда я после одной из таких игр вернулся посреди дня домой, перед нашей дверью толпились люди.
— Это ее внук, — сказал кто-то.
Напротив нашего дома, по другую сторону улицы, стояла кучка стариков — они неотрывно смотрели на нашу дверь. Подъехало такси, из него выскочила моя тетка — она закрывала лицо руками.
— Это ж сколько лет она болела, — сказали в толпе.
— А на следующий год, глядишь, и найдут лекарство. Так всегда.
В нашу квартиру набился народ. Дядья и тетки с отцовской стороны, какие-то незнакомые люди, доктор Кацман, соседи — все толклись в комнатах, переговаривались приглушенными голосами. Папу я застал в кухне — он вынимал из шкафчика абрикосовый бренди.
— Твоя бабушка умерла, — сказал он.
— А мама где?
— В спальне, с… Тебе лучше туда не ходить.
— Я хочу к ней.
Мама — голова ее была покрыта черной косынкой — буравила взглядом зажатый в растрескавшейся
