от каустика руке мятый-перемятый платок.
— Не входи сюда, — сказала она.
Кровать окружали бородатые сгорбленные мужчины в заношенных черных пиджаках. Они заслоняли бабушку.
— Твоя бабушка умерла.
— Папа мне сказал.
— Поди умойся и причешись.
— Хорошо.
— Поужинаешь сам.
— Угу.
— Погоди. От бабы остались кое-какие украшения. Бусы перейдут к Ривке, а кольцо к твоей жене.
— Какой еще жене?
— Иди-ка умойся. И за ушами не забудь помыть.
Мы разослали телеграммы, позвонили всем, кому положено, в другие города, и весь вечер в дом стекались родственники, соседи и старые почитатели цадика. Вслед за ними явились и гробовщики.
— А вот этот еврей, — сказал Сегал, завидев гробовщика, — хотел бы, чтобы его клиентами были одни немцы.
— Нашел время шутить.
— Слушай, жизнь же не кончилась.
Мой двоюродный брат Джерри взял моду курить, вставляя сигареты в мундштук.
— Сейчас заведут эту религиозную бодягу, — сказал он мне.
— Что?
— Сейчас все пустят слезу — глаза б мои на них не глядели.
Следующий день пришелся на субботу, а значит, по закону бабушку нельзя было хоронить до воскресенья. Всю ночь ей полагалось лежать на полу. Две седые тетки, все в белом, пришли переложить и обмыть ее, явился и плакальщик — сидеть около нее и молиться.
— Его лицо не вызывает доверия, — сказала мама. — Он заснет.
— Да не заснет он.
— Ты уж, Сэм, присмотри за ним.
— Много толку ей сейчас от молитв. Ну ладно, ладно. Я за ним присмотрю.
Папу бесил Сегал.
— Он так хлещет бренди — можно подумать, бутылки в жизни не видал.
Нас с Ривкой отправили спать, но заснуть мы не могли. Тетка рыдала над телом в гостиной, старик молился, перхал, задремывал, а когда просыпался, отхаркивался в платок; из кухни, где сидели папа с мамой, доносились приглушенные голоса, всхлипы. Ривка дала мне раз-другой затянуться своей сигаретой.
— Вот так-то, пишерке[68], в последний раз мы с тобой спим в одной комнате. Завтра сможешь перебраться в комнату за кухней.
— Ты что, спятила?
— Ты же всегда хотел там жить, разве нет?
— Хотеть-то хотел, только она ж умерла там.
— И что?
— Я теперь не смогу там спать.
— Спокойной ночи, приятных снов.
— Слушай, давай еще поговорим.
— А ты знаешь, — сказала Ривка, — что у висельников в последнюю минуту случается оргазм?
— Что-что?
— Замнем. Я забыла: у тебя еще молоко на губах не обсохло.
— Поцелуй меня в…
— На похоронах гроб откроют и в лицо ей будут кидать грязь. Считается, что это земля из Эрец. Тут тебе надо будет на нее поглядеть.
— Скажешь тоже.
А чуть спустя, как только мы выключили свет, Ривка подобралась к моей кровати — голову накрыла простыней, руки воздела кверху:
— Масик, масик! И кто это спит в моей кровати? У-у-у-у!
Дядя, тот, что работал в театре, и тетя из Торонто приехали на похороны. Дядя раввин тоже прибыл.
— При ее жизни, — сказала мама, — он не мог послать ей и пяти долларов в месяц. Пусть он уйдет, Сэм. Мне тяжело его видеть.
— Вы не в себе, — сказал доктор Кацман, — сами не знаете, что говорите.
— Вы бы дали ей успокоительное, — сказал раввин.
— Сэм, да не молчи ты! Хоть раз в жизни скажи, что ты думаешь.
Папа — он раскраснелся, глаза его сверкали — подступился к раввину.
— Я тебе, Израиль, скажу напрямик. Твоя цена в моих глазах упала.
Раввин слегка раздвинул губы в улыбке.
— Год за годом, — продолжал папа — лицо его уже побагровело, — твои акции падали все ниже и ниже в моих глазах.
Тут мама разрыдалась, и ее, как она ни противилась, увели и уложили в постель. Пока папа, как мог, старался ее успокоить, бормоча что-то утешительное, доктор Кацман воткнул ей в руку шприц.
— Вот так-то, — сказал он.
Я вышел — посидеть на крылечке с Дудди. Мой дядя раввин и доктор Кацман перебрались на солнышко — покурить.
— Я прекрасно представляю себе, что вы чувствуете, — сказал доктор Кацман. — Умер близкий вам человек, а миру, как вам кажется, нет дела до вашей утраты. Ваше сердце разбито, а день такой погожий, прямо созданный для любви и веселья… и вам видится в этом большая жестокость.
Раввин кивнул, испустил вздох.
— Вообще-то, — сказал доктор Кацман, — уму непостижимо, как только ей удалось так долго продержаться.
— Непостижимо? — сказал раввин. — Сказано: если человек был женат дважды, на небесах он пробудет со своей женой столько же, сколько и на земле. Мой отец, мир его праху, прожил со своей первой женой семь лет, и моей маме, мир ее праху, удалось продержаться семь лет. Сегодня на небесах она сможет соединиться с моим отцом, мир его праху.
Доктор Кацман покачал головой.
— Поразительно, — сказал он. И рассказал дяде, что пишет книгу, в основу которой лег его опыт целителя. — Тайны человеческого сердца.
— Да-да.
— Потрясающе.
Из дома выскочил папа.
— Доктор Кацман, прошу вас. Жене нехорошо. Наверное, укол был недостаточно сильный. Она все плачет и плачет. Слезы текут, ну все равно как вода из крана. Прошу вас, пройдите к ней.
— Извините, — сказал дяде доктор Кацман.
— О чем речь! — Дядя повернулся ко мне и к Дудди. — Ну что, мальчики, — сказал он, — кем бы вы хотели стать, когда вырастете?
3
— Интересно, как, — любопытствовал Танский, — Он исхитрился создать наш мир, тоже мне мир, за
