случаях убивает себя. И не только себя – власть, всё! Отсюда горький лозунг: “И лучше бросить тысячу поэзий, / Чем захлебнуться в родовом железе…” (I, 308). Это не значит бросить поэзию вообще. Надо бросить старую, прежнюю поэзию. Нужна другая. Новое время – новая поэзия.
Сама высшая мера похвалы, как выстрел, – в лоб, в упор:
(III, 69-70)
Это о расстрелянном Гумилеве. Но и сама дружба Гумилева – выстрел, пробуждающий Мандельштама к истинной поэзии. В сталинской оде этот контекст двусмыслен вдвойне: вы-стрелоподобная похвала вождю смотрит на самого поэта дружным залпом мудрых глаз. Но вернемся к Гоголю. Вот смерть Андрия, переломившая весь ход событий:
« “Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью!” сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье. Бледен, как полотно, был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его, и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил. Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова» (II, 144).
У Мандельштама все события переведены на язык визуальной образности. Художник-сын рисует портрет Отца. Внутри одического слова создается немотствующее пространство решительного объяснения. Сцена символической казни располагается в горизонте взаимного видения, единого со-бытия. Voir c’ est avoir, согласно поэтической формуле Беранже (“видеть значит обладать”).
Ось каламбура ЖЕЛЕЗО/ЖЕЛЕЗА обнаруживает родство сталинской власти и миндалевидной, с детской припухлой железкой, речью поэта. Миндалевидная железа – постоянный самообраз Мандельштама. Он остро ощущает, что “щитовидная железа” поэзии больна теми же болезнями, что и “родовое железо” власти, захлебывающееся в крови и отчаяньи. Поэт одноимен властителю – Иосиф! Поэтический орган внутренней секреции таит в себе не только болезнь, но и излечение. Поэзия – болезнь, пусть и высокая, но она же и лекарство. Она разом – и боль, и врач. На языке сталинской оды: “Художник, помоги тому, кто весь с тобой…”. Из стихотворения “Железо” (1935):
(III, 96)
Первоначальный антагонизм железной правды и живой, но неправой плоти снимается образом железно-живого цветка. Удел истинной поэзии – быть железой в стальном теле власти. При таком выборе своего поэтического бытия в мире:
(III, 91)
Вот почему предельное отчуждение от нового мира (“не чуя страны”) даже под угрозой гибели в “Оде” равно осевой близости этому миру выполненной клятвы: “И задыхаешься, почуяв мира близость”.
Уподобляя Гоголю, Жирмунский как-то назвал Мандельштама математическим фантастом. И верно.
АДМИРАЛТЕЙСКАЯ ИГЛА
I
Осип Мандельштам
О мандельштамовском стихотворении “Адмиралтейство” все прилежно воспроизводят ранний, 1922 года, вывод Н.П.Анциферова: “Вполне чистый образ города, свободный от всяких идей, настроений, фантазий передает один О.Мандельштам. В его чеканных строфах, посвященных Адмиралтейству, мы находим отклик на увлечение архитектурой ‹…› Спокойно торжество человеческого гения. Империалистический облик Петербурга выступает вновь, введенный без пафоса, но со спокойным приятием”. М.Л.Гаспаров уточняет: “Здесь преодоление времени переходит в преодоление пространства: раскрываются три измерения, открывается пятая стихия, не космическая, а рукотворная: красота”. Однако и “Петербургские строфы” и “Адмиралтейство” – стихи о попрании всяких человеческих правил, установлений природы и государственных законов. Пятая стихия – вовсе не красота, и чистой образностью здесь и не пахнет.
“Адмиралтейство” было впервые опубликовано в журнале “Аполлон” (1914, № 10). Сохранилось два беловых автографа (архивы Мандельштама и Лозинского). При публикации была отброшена пятая строфа и внесены некоторые изменения. Приведем текст белового автографа:
