Брандт повел головой.
— …этот мерзавец, — пробормотал он.
— Кто? — спросила я.
Он поднял руку и показал на меня.
Брандт уставился перед собой. Казалось, ему давалось с трудом каждое слово.
— Он же сказал тебе… чтоб ты пришла туда!
Я поглядела на Ингер:
—
Поглядела на Брандта:
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты бы не… ты не мог бы…
— Мерзавец! — повторил он.
— Кто?
— Я хочу домой! — сказал он.
Ингер встала и посмотрела в окно:
— Полгорода осталось без электричества. Я провожу тебя домой, когда его дадут.
— Я поэтому и пришла, — объяснила я. — Думала, нам выключили свет, из-за того, что мы не платили. По-моему, я даже за собой не закрыла. Я схожу проверю и тут же вернусь.
На самом деле мне хотелось к себе. Брандт вел себя странно и говорил непонятные вещи. Он проводил меня глазами.
— Я не понимаю, о чем ты! — сказала я.
32
in favorem tertii: в пользу третьего лица
Дверь в дом приотворена.
Я толкаю ее, навстречу мне что-то кидается, едва не сбивает с ног и с визгом исчезает, минуя дом Брандта. Собака. Свет еще не дали.
— Кто тут? — окликаю я.
А кому здесь быть? Разве что в темноте сидит поджидает чудовище?
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
На полу в углу гостиной что-то темнеется. Откашливается.
— Эбби говорит… по тебе не видно, чтоб ты горевала.
— Она так говорит?
— Тебя бог знает где носит, ты пьешь, и танцуешь, и флиртуешь, и целуешь соседа.
— Эбби ничего такого не говорит.
— Ты опять пьешь.
— Я не пью.
— Ты не горюешь.
— Что она об этом знает!
— Ты горюешь?
— Какое твое дело?
Я атакую чудовище. Мы катаемся по полу, он оказывается наверху, я внизу, потом наоборот. В окна светит белая ночь, а здесь, на полу, темно, я вижу мельком его переносицу — и не узнаю. Мне больно. Мы что, деремся? Охнув, я касаюсь указательным пальцем его шеи, этого достаточно. Я знаю, кто он такой. Мне не страшно. Это не сон, еще немножко, и я возьму себя в руки. Я лежу, прижавшись к его спине, и гадаю, спит ли он. Я просыпаюсь — переползая через меня, он задел меня по лицу. Я проснулась, но делаю вид, что все еще сплю. Он поднимается на ноги, отходит к окну, небо слабо светлеет, но сейчас ночь. Он снова подползает ко мне, только теперь укладывается валетом. Что ему надо? Он берет мою ступню и подносит ко рту и пытается захватить пятку губами. Так и лежит, не выпуская ее изо рта, а я делаю вид, что сплю. Что ему надо?
— Уходи, — шепчу я.
Он сел, глядит на меня.
— It’s better to have loved and lost… than never to have loved at all.[45] — Голос его дрожит.
— Заткнись, — говорю я. — Уходи давай.
— Я ждал и ждал.
— Чего?
— Тебя.
— Очень жаль, — говорю я.
33
Как можно мягче она подготовила брата к тому, что ему надлежало вскоре исполнить.
Тогда Чарльз отпросился на день со службы, она уложила свою смирительную рубашку, и они вместе пошли в дом для душевнобольных, где ему предстояло оставить ее до тех пор, пока она не оправится.
Я вынесла белье во двор. Пройдя по холодному полу подсобки, ступила в сырую траву. Сияло солнце. Синел фьорд. Мир казался прозрачным и ясным, но таковым
— Эй! — крикнула я.
Они подошли поближе. Они говорили о Брандте.
— Где он сейчас? — спросила я.
— У себя и спит. Его гость уехал домой, так что он один, — сообщила Ингер. — Смотрю вчера, вдруг откуда ни возьмись — он, сидит на скамейке. По-моему, он болен.
Разумеется, болен.
— Его держали взаперти, — сказала я.
Фундер сдвинул солнечные очки на лоб. Прищурился.
— Откуда ты это знаешь? Он же ничего еще не рассказывал.
— Внизу на пристани, в старом пакгаузе, — добавила я.
— То тебе ничего не известно, то известно все.
— Это из-за того, что я его поцеловала, — сказала я.
Фундер покачал головой:
— Ты поцеловала Брандта?
— Я могу это объяснить.
Он ткнул в меня пальцем:
