— Сейчас я к тебе зайду.
— Давай, — ответила я.
Трольс лежал на диване. Я принесла ему чашку кофе, села, посмотрела на него:
— Нельзя так ревновать в твоем возрасте, да еще по пустякам. Ты просто с ума сошел. Ты понимаешь, что можешь попасть в тюрьму?
Он промолчал.
— Где ты вообще обитаешь?
— Я ночую в пакгаузе, я его купил.
— Да.
— Я думала, что уже успела тебя забыть, но я же тебя насквозь вижу.
У него задергалась щека.
— Утром я взяла в постель компьютер и написала первую страницу новеллы, про тебя. Она будет называться
— Разве я чиновник?
— В своем роде — да. Лежи, не вставай, я тебе сейчас прочту.
Он закрыл глаза, щека дергалась. Я стала читать:
Было такое впечатление, что в этой постели совершено убийство.
Прежде чем покинуть комнатку, я прислонилась к дверному косяку и бросила взгляд на простыню (вещественное доказательство), выпачканную кровью и испражнениями. В тело мне вкралось чувство некоего удовлетворения. На дворе шел снег. Из дверей соседнего барака показался адвокат и заковылял по скользкой, как лед, плиточной дорожке; он поеживался, он не видел, как я помахала ему в окошко. Знал бы он только. Что в это окошко ночью проник чиновник, и до смерти напугал фрёкен Слот, и возродил меня к жизни.
Чиновником был бойкий молодой человек. Нагишом и в крови, он вышел, пошатываясь, в коридор и в поисках душа наткнулся на фрёкен Слот. У фрёкен Слот слабое сердце. Я лежала в кровавой луже и смотрела на его профиль, выступавший из полутьмы, и, закусив чистый край одеяла, смеялась сквозь слезы. Мне никогда не забыть ее крика. Или ту застенчивую решимость, с какой он вернулся, мокрый и чистый, к постели. Он совершенно не знает, кто я. И, что крайне удивительно, не стремится узнать. С другой стороны, кому как не мне известно, что, в сущности, знать почти нечего, почему я и не выставляю себя напоказ.
Я прыснула.
Повернув голову, Трольс кинул на меня обиженный взгляд.
— Безутешная вдова так не пишет, так пишут тинейджеры! Эбби права! Ты не горюешь!
— Одно к другому не имеет отношения!
— И это вовсе не про меня.
— Нет, про тебя, в переносном смысле. Про те времена, когда ты был молодым и веселым.
— Это было чертовски давно, — прошептал он.
— Да уж.
— Может, это больше про тебя, чем про меня.
— Нет, нет, нет, это про тебя!
Раздался звонок в дверь.
— Э-э, звонят! — сказала я, вскакивая. — К нам полиция.
34
Итак, я сидел там, удивляясь, почему старина Гендель с его либреттистом не могли сказать все по одному разу и на том успокоиться. Впечатление было, что каждая строчка в «Мессии» без конца повторяется.
Была среда, утро.
Пели синицы.
Накануне я не занесла простыни в дом, и теперь они были волглые от росы. Брандт сидел в своем плетеном кресле, завернувшись в шерстяной плед.
— Привет! — сказала я как можно ласковее и пролезла через дыру в живой изгороди.
— Привет, — отозвался он.
— Тебе лучше?
Он передернул плечами и поджал губы, словно отведал кислого.
— Прости, — сказала я.
— Н-да, — произнес он.
Я приложила руку к его щеке. Он было отвел голову, но потом прижался щекой к моей ладони и вздохнул.
— Меня посетила моя дочь!
— Правда? — Он слегка оживился.
— Ей понравился твой гость!
Он кивнул и посмотрел мимо меня:
— Ну а
Далеко не глупый вопрос. Я не ответила.
— Она прислала мне открытку.
— Прямо чудеса! — Голос у него был как у старой старухи.
— Зато со мной порвала двоюродная сестра. Она тоже мне написала, но только большущее письмо! Я забыла сообщить ей про похороны Халланда. И теперь она не желает иметь со мной дело.
— Как это ты могла забыть и не сообщить, это же твоя единственная подруга?
— Она пишет, что я думаю лишь о себе.
— Вполне возможно, она и права, — сказал Брандт. — Ты что-то не особенно расспрашиваешь меня о моем самочувствии.
— Я не решаюсь.
— Ты же не виновата.
— Даже не знаю, что и сказать.
— Да ты никогда не знаешь.
— Так уж и никогда?
— Да брось ты! — фыркнул он. Он и с виду чем-то походил на старую старуху.
— Твой гость очень беспокоился!
— Его зовут Иоаким, почему ты не называешь его по имени? Он уехал домой и забрал с собой собаку, сестра не на шутку разобиделась.
— Ты уверен, что он забрал собаку? Тут какая-то бегает.
— Она что, здесь единственная? Временами мне кажется, что твой кругозор несколько сужен.
Пел черный дрозд. Пели всякие птицы. Внизу по Прогулочной аллее проехал мопед. Это запрещено.
— Такое чувство, что жизнь прожита зря, — сказала я.
— Если твоя прожита зря, то моя и подавно.
