Ланин нахмурился и сказал:
— Понятно. Как поступите вы?
— Почем я знаю? Там будет видно. Я вам не жена и не дочь. Мне и своих забот хватает. У нас с вами — негласный контракт: я — ваша неофициальная жизнь. Что же до жизни официальной, она не имеет ко мне касательства. Я не хожу с вами на приемы, я кувыркаюсь с вами в постели. Пока это вас и меня забавляет, могу не забивать себе голову.
— Приятные речи приятно слушать, — пробормотал Модест Анатольевич.
— Заметьте, что я не Шехерезада, воспитана менее ориентально, — напомнила Милица Аркадьевна. — Приятные речи — это обязанность Полины Сергеевны Слободяник. Тем более, в нынешней ситуации такая семейная идиллия положена вам в соответствии с рангом.
Ланин поторопился откланяться.
Он был взбешен. О, разумеется! Прежде всего ей необходимо еще разок самоутвердиться в качестве мыслящего тростника (тростинкой уже ощущать себя трудно — подумал он тут же не без злорадства). И что же за роль ему отвели! Какого-то пришей-пристебая!
Ну что же, 'друг познается в беде'. Пустая, поверхностная сентенция. Чужая беда обычно настраивает на благодушный сочувственный лад. Издать с участием два-три вздоха — не так уж это дорого стоит. Тем более, радуясь про себя, что эта беда случилась не с нами.
Истинный друг познается в радости. Когда он ликует вместе с тобой, когда его греет твоя удача. А у меня, черт возьми, удача. Именно так — у меня удача. Она явилась, вошла в мой дом, что бы вокруг ни говорили всякие передовые трещотки. Я им не дам испортить свой праздник.
Он повторил про себя: 'кувыркаемся'… Словцо хоть куда. Сочится соблазном. Почти как роскошное слово 'любовница'. Эротика книжного происхождения. Прошу извинить, госпожа Лузгина, представить вас акробаткой непросто. Зрелище, можно сказать, для эстетов. В каком это чтиве вы набрели на столь полюбившийся вам глагол?
Кстати, я выгляжу вряд ли лучше. Этакий вепрь среднего возраста на грешном ристалище поздней страсти. Хотелось, чтоб все было 'как у людей'. Тайная связь на стороне. Что уж? Мы с нею стоим друг друга. Покончить бы с этой кувырк-коллегией.
И мрачно пробормотал: черта с два! Он не допустит, чтоб две гусыни, чьи жизни он так щедро украсил, отняли у него его праздник.
Спустя два дня по столичным улицам промчался таинственный экипаж — не то мотоцикл, не то мотороллер, не то неизвестный еще снаряд, питаемый солнечной энергией.
Странный, загадочный мотоциклист, точно спеленутый черной кожей, вполне сознающий свое значение, с какой-то ошеломительной скоростью пронесся по потрясенной Москве, будто хлыстом стегая колеса, словно клинком рассекая воздух.
Этот лихой космический гость — а он и был космическим гостем, ибо являлся посланцем высшей и недоступной зрению воли, располагавшейся в стратосфере — доставил Модесту Анатольевичу наиважнейшие материалы — секретный отлично набранный текст.
То были отрывистые абзацы, на трех страничках запечатлевшие биографические подробности из жизни Василия Михайловича. К ним прилагалось сопроводительное короткое письмо Семирекова. Розоволикий покровитель вновь выразил радостную уверенность, что не ошибся в сделанном выборе. Ланину даны две недели — достаточный срок, чтоб его перо сделало доставленный текст литературным произведением. То будет не только сюрприз для читателя, то будет настоящий подарок, которого этот читатель ждет, пусть даже сам о том не догадывается. Ланин, конечно же, понимает свою историческую ответственность, распространяться о ней излишне. Если домашняя круговерть мешает полной сосредоточенности, Ланину будут, само собой, созданы все соответствующие условия. Ничто не должно оказаться помехой таинству творческого процесса.
Подумав, Ланин дал знать Семирекову, что принимает его предложение, воспользуется гостеприимством. К исходу недели его увезли в просторный и вместительный дом, спрятанный в зарослях Подмосковья.
Он жил в нем один, совсем один, если, понятно, не брать в расчет обслуживающего персонала — приветливых и бесшумных горничных, а также вышколенных домоправительниц. Они неизменно были готовы исполнить все, о чем он попросит.
Впрочем, он не хотел быть в тягость. Интеллигентному человеку не подобает быть привередливым. Кроме того, он сюда приехал не наслаждаться сладким бездельем — наоборот: усердно трудиться.
Он погрузился в изучение доставленного первоисточника. С первых же строк ему стало ясно, что о какой-либо редактуре надо забыть бесповоротно. Можно было только гадать, как появились эти странички — надиктовал их Василий Михайлович бесстрастным молчаливым помощникам, которые, не изменившись в лице, знакомились с его монологом, сам ли сперва его записал в свободные от трудов минуты — в этом ли дело и в том ли суть?
Спрашиваешь себя об одном — неужто и впрямь, не во сне, не в сказке, а в самом деле, в его стране, особой, ни на что не похожей, поставленной на голову пирамиде, когда-то существовало художество, кипела незаемная мысль, ковалась русская литература? Что в ней дышали и боль и страсть, что с нами беседовали титаны?
То, что он держит сейчас в руках, — это какое-то наваждение, какой-то непостижимый морок! Одно и другое несопоставимы! Надо забыть, и забыть мгновенно эту скобарскую канцелярщину, эту портяночную пакость, забыть, как будто ее и не было! Иначе Модест Анатольевич Ланин уже никогда не сумеет извлечь из тайной копилки достойное слово!
Иначе придется — и окончательно — расстаться, проститься с еще недобитой, с еще шевелящейся в нем надеждой, что все-таки явится этот день, который перевернет его жизнь! Однажды он сядет за старый стол, не размазня, а сжатый кулак, натянутый лук, человек-торпеда, и примется мять непослушную глину, лепить из нее заветную книгу.
И тут же призвал себя к порядку. Забыть о себе, о книге, об авторстве. Сейчас ему нужно за этим столом не предаваться пустым метаньям, не думать о посторонних предметах. Побольше холода и покоя. Коли он взялся за этот гуж, надо исполнить свою работу. Как можно мастеровитей и крепче. И помнить, что он не пишет исповеди, не делится с миром своею тайной. Помнить и вместе с этим забыть о Ланине, о себе самом, подобно артисту, которому дали ответственную трудную роль. Подобно артисту — перевоплотиться.
А значит — довериться собственной сметке, сноровке, набитой руке, энергетике — ты очень хороший журналист, нельзя обесточить профессионала.
И прежде всего — подави раздражение. Напротив — ты должен себя ощутить самим уважаемым мемуаристом. За время, которое ты проведешь в отменном подмосковном оазисе, ты должен почувствовать себя им, сменить свою привычную кожу и видеть наш мир его глазами.
Ты должен забыть о юности книжника, прошедшей в читальнях и библиотеках, расстаться с изысканным вокабуляром, многоступенчатыми периодами, затейливой вязью и щегольством. Фраза должна быть общедоступной. Тональность — знакомой, пусть будет в ней слышен народный, родственный говорок. Следует высветить близость автора с самой широкой аудиторией возможно отчетливей и крупнее.
Необходимо найти мелодию этой несвойственной тебе речи и стать на месяц сановным боссом, вельможной персоной всея Руси, при этом искусно подгримированным надежной кистью Модеста Ланина, очень хорошего журналиста, понаторевшего в ремесле, умеющего собрать слова, так подогнать их одно к другому, чтобы они оттеняли друг дружку и обнаружили внутренний ритм.
Надо не только приблизиться к личности этого необычного автора, надо и вызвать к нему симпатию, сделать своим, одним из многих. Так подчеркнуть социальную близость, чтобы читатель растаял, дрогнул, простил кремлевскому небожителю его карьеру, его судьбу, его заоблачное существование.
Задача, требующая таланта. Он занимается журналистикой не первый день и не первый год. Был репортером, корреспондентом, выбился наконец в публицисты. Знает все искусы, все ловушки, знает читателя — в нем все дело. Ибо читатель бывает недобр и недоверчив, себе на уме.
Ланин постранствовал, попутешествовал, покочевал по российской провинции, нагостевался в ее городах, знал, что родившиеся в них люди вовсе не так уж голубоглазы, как пишут о них его коллеги. Чаще
