ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот та из моих трагедий, над которой, должен сказать, я больше всего трудился. Однако, признаюсь, успех вначале не оправдал моих ожиданий: едва появилась она на театре, как поднялось такое множество нападок, что, казалось, они должны были ее уничтожить. Я и сам полагал, что судьба ее будет менее счастливой, нежели судьба других моих трагедий.
Но в конце концов с этой пиесой случилось то, что всегда случается с произведениями, обладающими некоторыми достоинствами: нападки забыты, пиеса осталась. Теперь она — та из моих пиес, которую наиболее охотно вновь и вновь смотрят и двор и публика. И если я создал что-нибудь значительное, заслуживающее некоторой похвалы, то большинство знатоков сходится на том, что это именно «Британник».
Действительно, я работал по образцам, которые поддерживали меня в том изображении двора Агриппины[160] и Нерона, которое я хотел дать. Я нашел своих героев у величайшего живописателя древнего мира, — я говорю о Таците, — и был так увлечен чтением этого превосходного историка, что в моей трагедии нет почти ни одной яркой черточки, которая не была бы подсказана им. Мне хотелось привести в этом сборнике самые лучшие места, коим я стремился подражать; но оказалось, что выдержки эти заняли бы почти столько же страниц, сколько вся моя трагедия. Вот почему читатель найдет справедливым, что я отсылаю его к этому автору, чьи сочинения не стоит труда раздобыть, а здесь удовольствуюсь лишь несколькими его высказываниями о каждом из персонажей, выведенных мною на сцене.
Если начать с Нерона, следует вспомнить, что он дан здесь в первые годы своего царствования, которые, как известно, были счастливыми. Поэтому мне не было дозволено изображать его столь жестоким, каким он стал впоследствии. Равным образом, я не изображаю его и человеком добродетельным, ибо таковым он никогда не был. Он еще не убил мать, жену, воспитателей; но в нем уже таятся зародыши всех его преступлений: он уже начинает рваться из своей узды. Под лживыми ласками он скрывает от них свою ненависть, factus natura velare odium fallacibus blanditiis.[161] Одним словом, здесь он чудовище нарождающееся, но не осмеливающееся еще проявиться и ищущее оправданий для своих злодейств. Hactenus Nero flagitiis et sceleribus velamenta quaesivit. [162] Он не переносит Октавию, принцессу примерной доброты и непорочности, fato quodam, anquia praevalent illicita: metuebaturque ne in stupra feminarum illustrium prorumperet. [163]
Я даю ему в наперсники Нарцисса. В этом я следую Тациту, который говорит, что Нерон не мог покорно снести смерть Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие с затаенными еще пороками государя: cujus abditis adhuc vitiis mire congruebat. Этот отрывок свидетельствует о двух вещах: он доказывает и то, что Нерон уже был порочен, но скрывал свои пороки, и то, что Нарцисс поддерживал его в дурных наклонностях.
Я избрал Бурра, чтобы противопоставить честного человека этому зачумленному двору; я предпочел выбрать его, а не Сенеку, и вот по какой причине: они оба были воспитателями молодого Нерона, один в военном деле, другой в науках; они были знамениты: Бурр — военным опытом и строгостью нравов, militaribus curis et severitate morum; Сенека — красноречием и благородным складом ума, Seneca, praeceptis eloquentiae et comitate honesta.[164] Вследствие добродетельности Бурра о нем чрезвычайно скорбели после его смерти: Civitati grande desiderium ejus mansit per memoriam virtutis.[165]
Все их усилия были направлены к тому, чтобы противостоять надменности и свирепости Агриппины, quae, cunctis malae dominationis cupidinibus flagrans, habebat in partibus Pallantem.[166]
Больше я ничего не говорю об Агриппине, ибо слишком многое можно было бы сказать о ней. Я старался изобразить именно ее особенно хорошо, и моя трагедия — не в меньшей степени трагедия опалы Агриппины, чем смерти Британника. Эта смерть была для нее ударом; и казалось, говорит Тацит, по ее испугу и горестному изумлению, что она была столь же неповинна в этой смерти, как Октавия. Агриппина теряла с ним свою последнюю надежду, и это преступление заставило ее бояться другого, еще большего: Sibi supremum auxilium ereptum, et parricidii exemplum intelligebat.[167]
Возраст Британника был так хорошо известен, что мне не было дозволено представить его иначе, как молодым принцем, обладавшим большим сердцем, большой любовью, большой искренностью, — качествами обычными для юноши. Ему было пятнадцать лет, и, говорят, он был очень умен; может быть, так это и было, а может быть, его несчастья заставили поверить тому, невзирая на то что он не мог этого проявить: Neque segnem ei fuisse indolem ferunt, sive verum, seu periculis commendatus, retinuit famam sine experimento.[168]
Не следует удивляться, что около него не было никого, кроме столь жестокого человека, как Нарцисс, потому что уже давно был дан приказ, чтобы около Британника были только люди без веры и чести: Nam ut proximus cjuisque Britannico neque fas neque fidem pensi haberet olim provisum erat.[169]
Мне остается сказать о Юнии. Не нужно смешивать ее со старой кокеткой, которую звали Юния Силана. Здесь другая Юния, — Тацит называет ее Юнией Кальвиной, из рода Августа, сестра Силана, которому Клавдий обещал Октавию.[170] Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, festivissima omnium puellarum (прелестнейшая из всех девушек). Ее брат и она нежно любили друг друга, и их враги, говорит Тацит, обвинили обоих в кровосмешении, тогда как они были виновны лишь в некоторой нескромности. Она дожила до царствования Веспасиана.
Я заставил ее удалиться к весталкам, хотя они, согласно Авлу Геллию, не принимали никого моложе шести лет и старше десяти. Но народ берет здесь Юнию под свое покровительство; и я счел, что, из уважения к ее происхождению, к ее добродетели и к ее несчастью, ей могло быть дозволено нарушить закон о возрасте, как нарушали его для консульства столь многих великих мужей, заслуживших эту привилегию.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Действие происходит в Риме, в одной из палат дворца Нерона.
