А в глубине души было жаль, что Глеб с Борисом кончили тех сволочей слишком уж быстро. Тоже, святые угодники. Мать их. Перед умственным взором Кудеяра пронеслось согревающее душу видение рашпиля и плоскогубцев. Ещё фигурировала табуретка, перевёрнутая ножками вверх. Как раз на весь квартет и хватило бы… Паяльник — тьфу, детский садик на травке. А впрочем, Натахе-то от этого лучше бы уже не стало…
— Нет, Ванечка, спасибо, всё есть… — Рита взяла себя в руки, голос её перестал срываться. — Ты… лучше мне ещё как-нибудь позвони…
— Ладно. — Скудин непроизвольно глянул на часы и кивнул, хотя Рита не могла его видеть. — Счастливо. Ты осторожнее там.
Вешая трубку, он успел услышать на другом конце однократное басовитое гавканье. Странно. АВпрочем, не его дело.
Отскрёб ногтем от телефона присохшую белую каплю и отправился на кухню разбираться с пельменями. В магазинчике неподалёку бесперебойно продавали его любимый сорт — «Семейные». Вот так, пельмени есть, а семьи неё равно нет. И в перспективе не предвидится…
Грязную посуду он сложил в раковину — никуда не денется, потом. Снова вспомнив нехорошим словом телерекламу, выволок из шкафа пропахшую нафталином парадку. Надел, посмотрел в зеркало. Всё как надо, на ботинках блеск, на брюках складка. Не говоря уже про нашивки за ранения и награды…
— Уср-р-раться! Уср-р-раться в доску! — Жирик в восторге забил крылами и, видимо, от нахлынувших чувств густо обляпал пол — к счастью, по мундиру всё же промазав. — За чир-рик! За чир-рик!
Снизу дважды бибикнула тёмно-зелёная «Волга». Бибикнула осторожно, деликатно, этак шёпотом. Пора было ехать пред светлые генераловы очи. Прогибаться перед начальством. Отход-подход… Тьфу. Здесь тебе, подполковник, не джунгли.
— Благослови, пернатый. — Скудин подмигнул Жирику, включил сигнализацию и тоже «шёпотом» притворил квартирную дверь.
— Здравствуй, Федя, — отозвался он на приветствие водителя. — Давай в контору.
Многоопытный Федя сразу подобрался, улыбаться перестал. Знал небось, что лучше быть поближе к кухне, а от начальства — подальше. Знал и все эти шуточки, что у главнокомандующих лампасы и лбы — ширины одинаковой, а извилина одна, да и та снаружи. От фуражки.
На Захарьевской, почти начисто вытоптанной джипами бандитов, приглашаемых давать показания в соответствующий отдел, припарковаться оказалось непросто, но Федя справился. «Волга» — символ советского благополучия — сразу стала казаться маленькой, тусклой и неприметной среди сверкающих громад «Ландкрюйзеров», «Дефендеров» и «Лендроверов». Впрочем, сами они тоже терялись на фоне серого дома, такого большого, что из его окон некогда — а на самом деле и до сих пор — напрямую видна была Колыма. Скудин вошёл в боковой подъезд, миновал прапорщиков на вахте и, сдав шинель в гардероб, двинулся по лестнице вверх. Награды позванивали в такт шагам, как колокольцы в колхозном стаде.
Ну и шут с ними, пускай звенят. Всерьёз раздражал Кудеяра только орден Большого Чёрного Гиббона, который вообще мешал нормально шагать. Орден, выданный далёкой африканской республикой Серебряный Берег, представлял собой стилизованную набедренную повязку из обезьяньих хвостов. И носить его полагалось на соответствующем месте. То бишь на бёдрах. Всякий раз, когда приходилось надевать эту высокую правительственную награду, Иван чувствовал себя идиотом. Но и чёрт бы с ней, с меховой набедренной повязкой поверх мундира, — так спереди ещё болтался череп того самого гиббона, язви его в корень. Из серебра, в натуральную величину. Саблезубо оскаленный и со здоровенными рубинами вместо глаз!.. Голова примата вызывала ужас у всех встречных чекистов, но и это можно было бы пережить… если бы тяжеленная чертовина при каждом движении не колотила немилосердно прямо в пах. Иван давно уже подозревал, что орден являлся замаскированным орудием пытки, и с каждым шагом вспоминал «Монохорда» Капустина — как же я тебя понимаю, Боря, ох, как же я тебя понимаю!..
Всё-таки он без потерь и опоздания добрался до небольшой, не испорченной особыми излишествами приёмной. И, храня каменный вид, представился дежурному капитану:
— Подполковник Скудин. Мне назначено на десять ноль-ноль.
— Минуточку… — Тот не глядя потянулся к местному телефону и чуть не промахнулся по трубке — смотрел, точно загипнотизированный, на — серебряную обезьянью башку, где ж ему, служаке кабинетному, было видеть что-то подобное. Но выучка не подвела, всё-таки поднял трубку, прошептал в неё нужное заклинание и 'кивнул на дверь:
— Пожалуйста. Павел Андреевич вас ждёт.
— А-а, Ванечка, привет, привет! Ну проходи, садись! Что тут у тебя? Рассказывай.
В генеральском кабинете Ивана встретили как родного. Что ни говори, а совместное сидение в дерьме очень сближает. Бывший «капитан Кольцов» рявкнул по селектору насчет кофе, внимательно просмотрел содержимое скудинской папки — сметы, экспедиционные планы, маршрутные листы (все — украшенные печатями, штампами «согласовано» и размашистой директорской подписью). Крякнул, почесал шрам на щеке и снял телефонную трубку:
— Владимир Зеноныч, Кольцов беспокоит… Вы бы не смогли уделить мне пару минут? Я касательно дела Скудина, да, того подполковника из «Тройки». А, помните? Ну и память у вас, Владимир Зеноныч, дай Бог каждому… Так мы забежим? Ну конечно же, быстро, вся документация в пакете. Есть! Конечно, без соплежевательства… — Повесив трубку, он подмигнул Скудину:
— Слыхал, что начальство велело? Без соплежевательства! — И, не дав ему допить кофе, быстро потащил на самый верх, в обиталище генерала. Который с ними, увы, вместе в дерьме не сидел.
Приемная у того была куда как попросторней. С тотемическим портретом российского Президента, с офицером на побегушках — да не каким-нибудь капитаном несчастным, а целым полковником. Ордена Чёрного Гиббона этот полковник, правда, тоже доселе никогда не видал — и навряд ли увидит. А сам памятливый Владимир Зенонович с тех пор, как ему довелось некогда решать скудинскую судьбу, из семизвёздочного стал ажно девятизвёздочным. Полным генералом[63] .
— Ишь, каков орёл! — Он сам был награждён десятком иностранных орденов, но и его взгляд намертво приковала к себе многострадальная скудинская ширинка:
— Ух ты, четвёртой степени! С рубинами и клыками! Погоди-ка — к нему ещё, я слышал, гарем полагается?
