таблички и, не дожидаясь ответа, распахнул. Я успел разглядеть только половинку письменного стола, под которым скучающим маятником раскачивалась чья-то одинокая нога в чулке телесного цвета, прежде чем Пашка, войдя в приемную, плотно прикрыл за собой дверь. Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки. - Саш, ты слышишь? - спросила она через пару минут пассивного ожидания. - Что? - Я прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый, и как бы с каждой секундой все более ослабевающий женский смех. - Смеются, кажется. Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка. Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом, изменялся волнообразно. Интриговал. - Стопроцентный облом! - радостно отрапортовал Пашка, возникнув на пороге. - Порочный круг получается, почти как со смертью кощеевой. Все документы об аренде помещений - в сейфе, ключ от сейфа - у администратора, сам администратор - неизвестно где. Секретарша по крайней мере не в курсе. На работу не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я окончательно на стрелку не опоздал. Мы понуро спустились по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос Пашкой. На уровне галереи второго этажа Маришка резко скомандовала: 'Стоп!' Дверь малого концертного зала оказалась распахнутой настежь. Пашка остановился, поморщится на циферблат часов, но к двери пошел. Мы следом. Зал мы нашли совершенно пустым. Сцену тоже - пуще прежнего: ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашних концертах осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волокла в направлении маленькой дверцы позади сцены. В осанке и походке ее мнилось мне что-то зловещее. - Женщина, стойте! - окликнул Пашка. Стойка с грохотом упала на дощатый пол. Зловещая фигура вздрогнула и замерла, медленно повернулась к нам... и разом утратила всю зловещесть. Нормальная уборщица. По совместительству - пенсионерка. - Извините пожалуйста, - виновато улыбнулся Пашка. На лице - раскаяние бешеного кролика. - Мы не собирались вас пугать, только задать пару вопросов. - Каких таких вопросов? - подозрительно прищурилась старушка. - Несложных, - пообещал Пашка. - Скажите, вы давно здесь работаете? - А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда? - Нет, что вы! Не волнуйтесь, - изобразил радушие Пашка, а Маришка прибавила вполголоса: - Мы из генного... - А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться? - Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете? - Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый... - И вчера работали? Старушка задумалась, покачала головой. - Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной. - Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь... Не дослушала. - Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу... А! Старушку осенило. - Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала. - Нет, пакет нас не интересует. Нас интересуют люди, которые собираются в этом зале по воскресеньям. Сектанты. - Сектанты? - Бабушка недоуменно моргнула. - А!.. Это которые из секции? - Из секты, - поправил Пашка. - Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно позакрывали. Это раньше, лет десять назад - были... И кройки и шитья, и аккордеона, и юный электрик... А в подвале был еще стрелковый. - Достаточно! - Иной раз по три совка пулек... за ними... выметала... - не сразу остановилась старушка и посмотрела на Пашку с наивным ожиданием во взгляде. Странно все-таки она себя вела. Неестественно. Такое ощущение, что во время оно старушка служила партизанкой. - Забудьте, пожалуйста, о кружках и секциях! В данный момент нас интересует один человек. - Павел обернулся к нам с Маришкой. - Еще раз, как он выглядел? Последовали сбивчивые описания, в которых было больше эмоций, чем полезных подробностей. - Толстый, добрый, лицо как с иконы? - задумчиво повторила старушка. - Не, такого бы я не забыла. - Значит, не видели? - из последних сил сдерживая нетерпение, резюмировал Пашка. Правую ладонь он держал на левом запястье, закрывая от себя часы. Тело напоминало перекрученную часовую пружину. Готовность к старту номер один. Старушка медлила с ответом, решалась. Смотрела испытующе: может, сам отстанет? - Не, - заявила наконец. - Никогда не видела. - В таком случае... - неожиданно вступила Маришка. - Почему у вас такое лицо? - Какое? - в ужасе, уж не знаю, показном или искреннем, всплеснула руками старушка. Всплеск остался незавершенным: ладони потянулись к щекам потрогать, убедиться, но остановились на полпути. - Синее! - объявила Маришка, и в голосе ее я услышал ликование, переходящее в триумф. И еще - капельку - облегчение, природу которого я пойму позже: я не одна такая, мне не показалось, я не сошла с ума! Старушка в трансе рассматривала свои ладони. Как гипнотизер, который собирался усыпить публику в зале, но по ошибке махнул рукой не в ту сторону. Неверный пасс. Пашка пребывал в ступоре. Не знаю, чему его там учили наставники 'по экономической части', но когда подозреваемый во время допроса синеет... Нет, к такому повороту событий Пал Михалыч явно готов не был. Только я смотрел на происходящее с любопытством, во все глаза, стараюсь не пропустить ни единой стадии таинственного процесса, который упустил из виду накануне. Вот как, оказывается, это происходит. В первый момент вы ничего не замечаете. Маришка, молодец, углядела почти самое начало, потому что догадывалась, наверное, ждала, а то и надеялась... Просто кожа на всем теле приобретает едва различимый синеватый оттенок. Становится светло-синей - вся, одновременно и равномерно. Потом постепенно темнеет. С волосами все тоньше. Они начинают менять цвет от корней, синева распространяется по ним, как кровь по капиллярам. Последними меняются глаза. Они как будто заливаются подкрашенной жидкостью, белки начинают голубеть от границ к центру, затем радужка приобретает какой-то неопределенный цвет, последними тонут, растворяются в синеве зрачки. Завораживающее зрелище! Очень увлекает... если, конечно, происходит с кем-то посторонним. - Гхы... - Пашка издал жалкий горловой звук. - Вы, эт самое, ну, пили чай? - Чай! - закричала в истерике старушка и вышла из транса. Прямо-таки выбежала, пробудив в Пашке инстинкт преследователя. - Остановитесь! - крикнул он, лихо запрыгнул на сцену и, миновав ее наискось, врубился плечом в маленькую дверь. Поздно! Заперто. Постучал кулаком. - Откройте! - Уйди-ите! - плаксиво донеслось с той стороны. - Христа ради, уйдите! Не пила я никакого чая! - Откройте! - в растерянности повторил Пашка - и только приглушенные всхлипывания в ответ. Он обернулся к нам и медленно побрел к краю сцены. Неужели вчера на мосту у меня была такая же физиономия? - Ну, теперь поверил? - спросил я. - Ч-чему? - Тому, что каждому воздастся по грехам его. Причем скорее, чем мы думали. - Ерунда. Нормальная реакция на какой-нибудь аллерген. Вернее, не нормальная а... эт самое, аллергическая. - Реакция-то нормальная, но почему цвета разные? Вчера -фиолетовый, сегодня - синий. - А он был с-синий? А мне показалось, эт самое... - Разве менты не дальтоники? - вздохнула Маришка. Пашка поморщился и от этого привычного действия немного пришел в себя. - Чушь! - Он полез во внутренний карман за пакетиком-склейкой, где надежно, как в сейфе, хранился наш 'вещдок'. Сбившись в кучку, мы склонились над закладкой. Синий цвет - 'ЛОЖЬ, ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО'. Я перевел на Пашку полный снисхождения взгляд. Ну, что, съел? Пашка молчал, не поднимая глаз. Беззвучно шевелил губами. Пережевывал.
ЦВЕТ ПЯТЫЙ. ГОЛУБОЙ.
Интересно, подумалось вдруг, а как поживает наш новый знакомый? Санитар душ. Возможно, он лучше нашего ориентируется в ситуации и может пролить хоть какой-нибудь свет на события последних суток. Кроме того, любопытно, как в этом свете изменится его негативное отношение к тоталитарным сектам. Усугубится или?.. Только вот где этого писателя искать? Я ведь даже имени его не запомнил. - Мариш, - позвал я. - Аю? - Ты помнишь вчерашнего рукописца? Как его звали? Маришка занималась тем же, чем всегда, когда не дремала в уютной позе с закрытыми глазами - любовалась на собственное отражение. С другой стороны, на что еще здесь смотреть? Не на меня же! - Не помню. Он не представился. А зачем тебе? - Тюбик губной помады она держала на манер микрофона. Издержки профессии. - Да вот, думаю, что бы такого умного почитать, чтобы побороть послеобеденную бессонницу. А помнишь, он нам рукопись какую-то показывал? - Скукопись. - Что? - Рукопись - то, что написано от руки. А это - скукопись, от скуки, от дурной головы и интеллектуального снобизма. - Так категорично? - удивился я и проявил миролюбие. - А вдруг мы познакомились с живым классиком? - Хороший классик, - Маришка свинтила язычок помады и плотоядно улыбнулась своему отражению, - живым не бывает! - Ладно, - я не стал спорить. - А название ее ты не заметила? - Заметила. Обреченный на что-то. - На что? - Не помню. Может, на смерть? Или на жизнь? А может, на бессмертие? - Ага, - сказал я. - Спасибочки. Точно! 'Обреченный на...', остальное закрывала рука писателя. Слабая, конечно, к тому же какая-то двусмысленная, но зацепка. Известно, что всех непризнанных писателей, всех этих условно 'молодых авторов' неудержимо тянет в сеть, как... каких-нибудь анчоусов! Тут-то мы и будем его ловить, дождемся только бесплатного ночного коннекта. А пока... Облако Маришкиных духов окутало меня, губы коснулись щеки: 'До завтра!', послышался деловитый перестук каблучков в прихожей. Воздушная, улыбающаяся, целеустремленная - сразу видно, человек спешит на любимую работу. На фоне загрузочного окна 'Windows'
