первую главу 'Евгения Онегина' или, на выбор, перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов, действующих на территории Московской области, - даже он не смог запомнить имя- отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его 'сектоидом', лидером секты. - Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем отвели глаза, - сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной забывчивости. Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно перед 'обесцвечиванием' (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось повторять дважды. - Так значит, глаза тоже... - задумчиво произнес Игнат. - Вспомни, попросил он, - она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами? - Нет. - Я напряг память. - Только 'уйдите' кричала. Умоляла оставить в покое. - Глупо... - вздохнул писатель. - До сих пор, наверное, прячется в своей каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду. - Почему джедая? - не понял я. - Чтоб лицо спрятать и руки. Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то... Я помешал ложечкой в стакане, прогоняя жутковатое наваждение. - Да ну, - усомнился я. - Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло... И бабулька эта... божий василек... тоже, небось, давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать? Игнат покачал головой. - Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет - без разницы... Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении? - Организма? - уточнил я и признался: - Нет. Плохо помню. - Не организма, а души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от запора: 'Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не нужно', - процитировал писатель. - Это всерьез... Очищение через покаяние. Покаяние и прощение. - Ты хочешь сказать, что старушка... Писательские усы весело встопорщились. - Будет теперь гоняться за вами как пиковая дама за Германом. Копирайт Пушкин. И не успокоится, пока один из вас - вернее всего, тот, кто задал вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду - не скажет ей: 'Ладно, бабуль, прощаю! С кем не бывает...' В метро будет подстерегать, в подъезде под дверью стоять, по ночам сниться... - Игната явно забавляла ситуация. А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в котором синие губы тоскливо шептали: 'Отпусти, сними с души грех', наполнился мрачным смыслом. - Уже... - сказал я. - Уже снится. Но почему мне? Нам... Мало, что ли, других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения... К доброму самаритянину, например. - Вот тут ты прав, - заметил Игнат. - Не во всем, разумеется, но в том, что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я попробовал бы проследить за ней. Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча. Ну-ну... Я буквально услышал объявление, передаваемое по 'громкой связи'. 'Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю...' - Не знаю, возможно у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так сказать level of experience, - размышлял Игнат. - Но вообще-то прощать должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним, таковы правила. Сектоид... experience... правила... Я позволил себе осторожный упрек: - Ты говоришь обо всем этом как о какой-нибудь компьютерной игре! - Естественно, - спокойно реагировал Игнат. - Что еще, по-твоему, представляет собой наша жизнь? - Он с намеком развернулся вполоборота и по-совиному подмигнул. - Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво. - Отчего же на трибуне? - В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но отнюдь не веселья. - Мы оба были там, - строго сказал он. - Слушали проповедь, благоразумно воздерживались от угощений, шевелили большим пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее оказались на игровом поле. Оба, я и ты. Разница лишь в том, что я уже отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса. - Первый мяч? Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет - медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей. Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это 'я и ты' - что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность...
В понедельник я поднялся ни свет ни заря, чтобы отвезти рукопись в издательство, поведал писатель. Мысль была: если вдруг не обломится, получится неплохой подарок самому себе на день рождения. Нет, что ты, не настолько я оперативен. Рукопись все та же, это издательство другое. Одним словом, встал, чаю выпил, проник в автобус. Проехал минут двадцать и тут через два человека от меня началось какое-то шебуршение. Я шею вывернул, смотрю - деду одному плохо стало: глаза закрыл, за грудь держится. Его, конечно, сразу усадили, сгрудились вокруг. Бросились открывать окна, чуть не повыдавливали от усердия, сразу холодно стало как в реанимации. Советы наперебой дают, 'Есть здесь врач?' выкрикивают, пенсионерки по сумкам шарят валидол с нитроглицерином. Я не вмешиваюсь, медицинского образования у меня нет, сердечных капель тоже, стою на месте, не увеличиваю сутолоку. Справились без меня: дали две таблетки под язык, немного успокоились. Дед глаза открыл, отходит. Толпа отхлынула, распределилась ровнее, снова стало тесно. Через полчаса дотряслись до 'Северо-восточной'. Я выскочил на улицу, глянул на часы на столбе. Минутная стрелка торчала вбок, как перекладина у висельницы, намекала: опоздаешь, плохо будет. Ну я и припустил. Тут из средней двери дед вышел, которому плохо было. Не сам вышел, какая-то старушка его под руку поддерживала, видно, так и не стало деду хорошо. Старушка запричитала: 'Помогите, пожалуйста, кто-нибудь! Хотя бы поддержите!' - но куда там! Пассажиры, еле дождавшись, пока дед с бабкой выберутся из автобуса, высыпали следом и быстрым шагом заспешили к метро. А я шагал среди них, окруженный с четырех сторон, как подконвойный арестант, и думал, куда же ваша доброта подевалась? Неужели только от скуки, от вынужденного безделья возникает в вас желание помочь ближнему? Поделиться бесплатным советом или 'запаской' из припрятанной у сердца склянки? А стоит измениться ситуации - и вы немедленно вспоминаете о делах поважнее? Ну ладно я - я действительно опаздываю на встречу, очень важную - с главредом издательства. А авторам вроде меня, тем которые 'без имени', лучше не заставлять редактора ждать. Особенно не рекомендуется опаздывать на первую встречу, когда так важно произвести на редактора благоприятное впечатление, чтобы запомнил, прочитал, оценил по достоинству. И вышла бы книга, где за гладкой лепниной слов и незатейливыми обоями сюжета скрывались бы, подстерегая расслабившегося читателя, острые занозы вечных истин, которые незаметно проникали бы ему под кожу и цепляли за душу. Чтобы со временем сделать лучше. Излечить от глупости, тупости, ханжества... Совершенно верно, и чванства, и много чего еще. А вместо них наполнить читательское сердце добром, сочувствием... Заботой о ближнем... Уважением к старшим... Так думал я, шагая мимо ларьков с пивом и бабушек с тюльпанами ко входу в метро, и с каждой новой мыслью шаги мои становились короче. Господи, что же я делаю? - думал я, придерживая прозрачную дверь с надписью 'ВХОД' перед мужчиной с большой коробкой. - Если это не простое кокетство, если я действительно хочу именно этого, то как же я могу... думал, ковыляя вниз по лестнице и прижимая обеими руками сумку с колесиками, пока ее хозяйка семенила следом. - И нет у меня, получается, не может быть никаких более важных дел, чем... - Бесполезные колесики путались в ногах, цеплялись за штанины и жутко раздражали, но злился я не на них. - Занят он, смотри ты! Бааальшой человек, в издательство торопится, ни минутки свободной нет. Как же, писатель! Белая косточка! Голубая кровь!.. - думал, протягивая пластиковую карточку в приемную щель турникета. И вдруг заметил... без ужаса, без особого удивления... я так себя успел накрутить к тому моменту, что воспринял случившееся с некоторым даже злорадством... Смотрю - не только кровь у меня голубая, но и пальцы, и кисти, и все остальное. И тут меня словно накрыло что-то, или наоборот, заполнило изнутри, даже в глазах потемнело. Да, это я сейчас понял, что глаза тоже... А тогда... - Голубая кровь! - повторил я вслух, так что несколько человек обернулись ко мне и в испуге попятились. А я бросился назад к выходу, быстро, но не опрометью, чтобы, ни дай бог, никого не сбить по дороге. Но встречные сами расступались передо мной. Только один мальчишка лет четырех встал на пути, распахнул глазищи на пол-лица, и спросил: 'Мама, а это про таких дядей папа говорил, что они...', прежде чем мать сообразила оттащить его в сторону. Старика я нашел на автобусной остановке. Сидел, прислонившись к грязному стеклу, тяжело дышал. Старушка-попутчица была рядом. Больше никого. Она сначала шарахнулась от меня, руками замахала, а дед
