трюмо с пожелтевшими по краям стеклами. Задрав футболку, служившую с некоторых пор ночной рубашкой, Лялька придирчиво осмотрела себя в поисках урона, нанесенного спокойной жизнью и обилием всевозможных доступных вкусностей. Вроде бы ничего криминального. Да, не девочка, не девочка, но что уж тут поделаешь. В конце концов, главным было то, что Лялька больше не боялась заглядывать в зеркало.
Убедившись, что никаких срочных мер принимать пока не требуется, Лялька поскорей причесалась, натянула домашние штаны типа восточных шаровар и отправилась на балкон. Настоящее, цельное, концентрированное утро можно было обнаружить только на его пороге, залитом солнцем. Такое утро с легким пропархиванием маленьких птиц в ветвях разноцветных елей и запахом свежескошенной травы было само по себе стоящим делом и обещало к тому же непропащий день. Слава Богу, сегодня никто не косил траву и весь нежный согревающийся воздух принадлежал только птицам, окрестным садам и Ляльке. Кстати, подумалось вдруг, стала бы она так наслаждаться тишиной, если бы сосед время от времени не вытаскивал из подвала свой ревущий сенокосильный, он же все-в-себя-засасывающий, агрегат?
Цветы на балконе чувствовали себя хорошо, давно проснулись и сосредоточенно устраивались в положениях, позволяющих заполучить как можно больше солнечного места. Лялька старалась распределить его с королевской справедливостью, отодвигая больших и освобождая дорогу маленьким. Особенно внимательно надо было смотреть за горохом - его ростки так и норовили вцепиться друг в друга и сплестись в живой упрямый ком.
Балкон заворачивал за угол и попадал в тяжелую сырую тень старой раскидистой вишни; поэтому тут плохо росли цветы и не было смысла ставить пластмассовые стулья для ленивого сиденья по выходным. Вся эта просторная перекладина балконной буквы 'Г' отдавалась под сельскохозяйственный инвентарь и длинные горшки с фасолью, которой было не жалко. Лялька осмотрела фасоль на предмет тли и оперевшись на перила, заглянула вниз - там возле крыльца шаркал здоровенной шваброй нижний квартиросъемщик Биркманн.
- Гутен морген, херр Биркманн! - сказала Лялька белобрысой макушке. Она знала, что Биркманн сейчас остановится, поднимет голову и улыбнется. Это было дежурным лялькиным развлечением - смотреть, как добродушно улыбается настоящий полицейский, погруженный в свои домашние дела.
- Morgen, Frau Kholodoff! - отвечал Биркманн, остановившись, подняв голову и улыбаясь, демонстрируя всем своим видом, как он доволен собой, своей работой и своей шваброй. Это было дежурным лялькиным упражнением - слушать новое произношение своей фамилии, в которой почти ничего не осталось от холода, но было достаточно много 'твердого приступа' и шика заграничной торговой марки.
Биркманн ждал следующего вопроса, и Лялька не стала нарушать традицию:
- Вар шон ди пост? - а Биркманн уже заранее разводил руками и поднимал брови, что яснее ясного обозначало: почтовая машина уже, разумеется, была, и именно в девять часов пять минут, но для 'фамилии Колодоф' в железный почтовый ящик на заборе помещено ничего не было, о чем, он, Биркманн, и имеет честь сообщить со всей ответственностью.
- Окей, - согласилась Лялька, как будто это было и вправду хорошо опять не получить никакого письма, - но интонация разговора обязывала к бодрости и никак не предусматривала жалоб на тех далеких, которые, получив одно или уже несколько лялькиных писем, откладывали их в левый угол стола, собираясь ответить интересно и подробно при первой же возможности.
Теперь наступала очередь комнатных цветов. Хотел напиться лохматый хлорофитум, упругая витая традесканция, герань, вся в маленьких цветочках, как курочка-пеструшка. Лялька подолгу задерживалась у каждого подоконника, не уставая удивляться напору природы. Маленькая фиалка с шерсткой, как у игрушечной лошадки, взорвалась вдруг целым фонтаном темно-фиолетовых бархатных цветов. Широко раскинул жирные гладкие листья цветок каланхое, похожий на восточного отца семейства, окруженного яркими женами и многочисленными бойкими отпрысками.
Цветы часто утешали Ляльку своей уверенностью в необходимости жизни. По глубокой лялькиной убежденности, растения не нуждались в каких-то специальных доводах для своего существования. Из почвы, зачастую жесткой, песчаной или каменистой, воздуха и воды с помощью внутренней силы и тайны они строили свои зеленые тела, разворачивали большие, налитые соком листья и, наконец, являли миру красочные, всегда разной формы и вида цветы; это было совершенно чудесное и оправдывающее себя действие. Тогда, может быть, думалось Ляльке, люди тоже оправдывают свое присутствие тем, что, основываясь на грубых материальных вещах, они производят на свет нечто совсем не материальное, но хорошо ощутимое, тянущееся вверх и переплетающееся в головокружительных сочетаниях, и, скорее всего красивое, особенно если посмотреть сверху. Эту мысль Лялька очень любила, но никогда не додумывала дальше, до возможных садовников человеческого сада, это было бы уж слишком.
В большой комнате все осталось так, как было брошено во время вечерних неторопливых передвижений вокруг стола и утренних сборов на работу и в школу. По заведенному порядку переходя из гостинной на кухню и обратно, Лялька начала убирать со стола остатки завтрака. (Отправка мужчин на службу происходила для нее в полусонном состоянии и не рассматривалась как время бодрствования: в шесть часов она вставала, будила 'работников', ставила чай, упаковывала Сереже в портфель яблоки и печенье, а Игорю в рабочий рюкзак - йогурты, махала на прощанье в окно и с наслажденьем проваливалась в сон, не ощущая его перерыва).
Потихоньку все вещи, захваченные жизненным круговоротом, возвращались на свои привычные, за год насиженные места. С наибольшим с удвольствием раскладывала Лялька одежду. Когда она брала в руки сережин или игорешин скомканный свитер, расправляла рукава и складывала, то казалось, что она немного колдует при этом и накладывает невидимый оберег на их владельцев. Хотя жизнь со всей очевидностью доказывала Ляльке паутинную непрочность такого рода заклинаний, что-то инстинктивно заставляло ее продолжать свою работу. Ведь никогда не знаешь ничего наверняка.
В который раз Лялька подумала, что балует своих мужичков: они оставляют снятое где попало и таким образом Сережа никогда не приучится к порядку. Но ей было очень жаль лишаться этой тихой утренней процедуры; если все будет лежать на своих местах, то зачем она тут вообще?
...Зачем она тут вообще? Лялька не любила этот вопрос, но смирялась с его постоянными приходами и вольной манерой поведения, по-хозяйски требовавшей к себе внимания. Раньше - в той жизни - он не появлялся. В круговерти жизненных дел и насущных необходимостей, между наползающими друг на друга дежурствами, тягомотными очередями, спешным приготовлением добытой еды, детским садом и блаженным уплыванием в сон не возникало даже и мысли, что все это мог тянуть и вытягивать кто-то другой, что кто-то другой (другая!) мог бы подойти ко всем окружающим людям и обстоятельствам также плотно и пригнанно, как лялькина гаечка, скрепляющая одну из бесчисленных ячеек советского общества.
В чужой стране, среди чужих порядков, очевидно логичных, но с трудом понятных пришельцам, Лялька долго не могла найти себе места. Ей все время казалось, что она встает на дороге у потоков, мирно текущих до этого по налаженным руслам и завихряющимся от ее вторжения. Только когда Игореша нашел работу, хорошую работу, обеспечивающую самостоятельную жизнь и квартиру в тихом зеленом пригороде, мир расступился и позволил Ляльке окружить себя и свое хозяйство тонкой скорлупой семейного уюта.
Со всеми этими рассуждениями Лялька обнаружила себя сидящей в кресле с неразобранными рекламными журналами в руках. Такое бездеятельное сидение со смотрением сквозь, о каком и подумать-то раньше было невозможно, случалось теперь довольно часто. Ну и что? Она могла себе это позволить; бежать было, прямо скажем, некуда. С улыбкой вспомнила Лялька жаркое увлечение тайнами Востока, объединяющее компанию разношерстных десятиклассников. Как было сложно нет, практически невозможно - посидеть спокойно, отвлекшись от суетной, но такой сладкой и бурлящей вокруг жизни... не думать, не чувствовать, как тает все внутри от того, что рядом сидит самый умный и замечательный мальчик, которого только во сне и под страшным секретом можно было назвать не Игорем, а Игорешей...
Да... А теперь в тихие часы безделья не слышно даже грубого окрика совести, которая гнала Ляльку целое десятилетие - бежать, идти, или на худой конец, тащиться расхлебывать кипящую, убегающую и подгорающую кашу будничной суеты. Перестала являться и паника последнего, уже чужестраного года, зловещим шопотом вещавшая о потерянной жизни. Теперь Лялька знала, что в один прекрасный момент она очнется от оцепенения, встанет и пойдет на кухню мыть посуду.
Так оно вскоре и случилось.
Во время возни на кухне и ворчания о том, что пора наконец обзавестись нормальным сервизом вместо
