считалась первоначально Большая Медведица.[167] Это замечание крайне важно, ибо символика, относящаяся к Большой Медведице, естественным образом связана с Полюсом;[168] к сожалению, мы не имеем возможности далее углубляться в эту тему, достойную отдельного исследования.[169] Здесь можно было бы также рассмотреть соотношение между полярным и зодиакальным созвездием Весов, которое считалось 'знаком Суда'; то, что говорилось выше по поводу Мелки-Цедека о весах как атрибуте Правосудия, помогает понять, что название это служило обозначением высшего духовного центра.
Тула именовалась еще 'белым островом', а мы уже говорили, что именно этот цвет указывает на духовное владычество; в американских традициях Ацтлан символизируется белой горой, но символ этот прилагается прежде всего к гиперборейской Туле и к 'полярной горе'. В Индии 'белый остров' (Швета-двипа), помещавшийся обычно в дальних северных краях,[170] считался 'обителью Блаженных', что позволяет сопоставить его с 'Землей Живых'. [171] Существует, впрочем, одно явное исключение: кельтские традиции чаще всего упоминают о 'зеленом острове' как об острове «Святых» или 'Блаженных'.[172] Однако в центре этого острова высится белая гора с пурпурной вершиной, [173] которую, как говорится в сагах, 'не зальет никакой потоп'.[174] Эта 'солнечная гора', как ее еще называли, — не что иное, как Меру, ведь Меру — тоже 'белая гора', окаймленная полосой зелени, поскольку она высится среди моря,[175] а на вершине ее блещет световой треугольник.
К названиям духовных центров, связанным с образом 'белого острова' (этот образ, как и другие, приложим не только к высшему, но и к второстепенным духовным центрам), примыкают имена стран, местностей и городов, также отражающих идею белизны. Таких имен множество — от Альбиона до Албании, не говоря уже об Альба-Лонге, которая была как бы прообразом Рима, и других античных городах,[176] носивших сходные названия, — достаточно вспомнить Аргос[177] в древней Греции; о смысле всех этих фактов мы поговорим чуть позже.
А пока сделаем еще одно замечание относительно духовного центра, изображаемого в виде острова со 'священной горой'. Такая локализация могла иметь место в реальной действительности (хотя, разумеется, не все 'Святые Земли' были островами), но суть дела состоит не в этом, а в символическом. значении данного местоположения. Даже исторические факты, не говоря уже о событиях священной истории, служат лишь отражением истины высшего порядка в силу закона соответствий, являющегося подлинным основанием всякой символики и объединяющего все миры в единое и гармоническое целое. Образ острова и горы на нем в первую очередь отражает идею «стабильности», о которой мы упоминали выше в связи с символикой «Полюса»: остров неколебимо высится среди вечно бушующих волн, служащих изображением 'внешнего мира': нужно пересечь это 'море страстей', чтобы добраться до 'Горы спасения', 'Святилища мира'.[178]
Глава XI. ЛОКАЛИЗАЦИЯ ДУХОВНЫХ ЦЕНТРОВ
В предыдущих главах мы почти не касались вопроса о реальной локализации 'вышней области', вопроса исключительной сложности, но представляющегося довольно второстепенным с той точки зрения, которую мы избрали. Можно было бы рассмотреть многочисленные случаи последовательных локализаций, соответствующих различным временным циклам, которые, в свою очередь, являются подразделами Манвантары; если бы, каким-то образом оказавшись вне времени, можно было обозреть всю его протяженность, нам открылся бы иерархический порядок этих локализаций, соответствующий складу традиционных форм, которые, в конечном счете, являются не чем иным, как ответвлениями основной и первозданной традиции, доминирующей в течение всей Манвантары. С другой стороны, напомним еще раз, что помимо главного центра и одновременно с ним могут существовать и многие другие связанные центры, которые, будучи более внешними, выглядят в силу этого и более явными, нежели высший центр.[179]
По поводу этого пункта мы уже отметили, в частности, сходство Лхассы, центра ламаизма, с Агартхой; теперь можно добавить, что даже на Западе до сих пор существуют два города, чьи топографические особенности в каком-то смысле роднят с Лхассой: это Рим и Иерусалим (о последнем мы уже говорили, что он и в самом деле был в свое время зримым образом таинственного Салема, резиденции Мелки-Цедека). Дело в том, что в древности, как уже подчеркивалось выше, существовала особая отрасль знания, которую можно назвать священной или жреческой географией; расположение городов и храмов было отнюдь не произвольным, а определялось в соответствии с точными законами;[180] отсюда можно вывести наличие связей, существовавших между «священным» и «царским» искусством и творчеством тогдашних зодчих,[181] а также понять причины, в силу которых древние корпорации были хранителями подлинной инициатической традиции.[182] Более того: соотношение между основанием того или иного города и той или иной доктрины (или новой традиционной формы, приспособленной к определенным условиям эпохи и местности) было таким, что первое часто мыслилось символом второго.[183] Внешне естественно, что при основании города, который должен был стать, в том или ином смысле, метрополией целой части света, требовалось соблюдение особых предосторожностей; с этой точки зрения заслуживают особого интереса как названия таких городов, так и обстоятельства их закладки.[184]
Не углубляясь в эти рассуждения, не относящиеся непосредственно к нашему сюжету, скажем еще, что подобный центр существовал на Крите в доэллинскую эпоху,[185] а в Египте их насчитывалось несколько, причем они. вероятно, были заложены в разные эпохи; к ним, в первую очередь относятся Мемфис и Фивы.[186] Название Фив (одноименный город существовал, как известно, и в Греции) заслуживает особенного внимания г; силу своей явной идентичности еврейскому слову Thebah, обозначающему Ноев ковчег. Ведь ковчег — это еще один образ высшего центра, рассматриваемый в данном качестве постольку, поскольку он обеспечивает сохранность традиции, находящейся, так сказать, в 'свернутом состоянии',[187] совпадающем с переходной эпохой, с промежутком между двумя циклами, с космической катастрофой, разрушающей прежний миропорядок ради установления нового.[188] Роль библейского Ноя[189] схожа с той, которую в индийской традиции играет Вайвасвата, теперешний Ману; следует, однако, заметить, что если индусская традиция соотносится, таким образом, с началом нынешней Манвантары, то библейский потоп знаменует собой лишь начало нового подцикла, входящего в Манвантару;[190] таким образом, речь здесь идет не об одном и том же, а о двух схожих событиях.
Заслуживает интереса и соотношение между символикой ковчега и радуги, особо подчеркнутое в библейском тексте, где описывается появление радуги после потопа как знака завета между Богом и его земными творениями.[191] Во время катаклизма ковчег плавает по океану 'нижних вод'; в момент восстановления миропорядка и обновления всего сущего над ним появляется радуга, — появляется 'в облаке', т. е. в области 'верхних вод'. Стало быть, здесь идет речь о соотношении по аналогии в прямом смысле слова, т. е. о таком, когда две одинаковые фигуры представляются как бы зеркальным отражением и дополнением друг друга: выпуклость ковчега обращена вниз, выпуклость радуги — вверх, а их совокупность образует целостную круговую или цилиндрическую фигуру, двумя половинами которой они являются.[192] Эта фигура и в самом деле была целостной в начале цикла: она выглядела вертикальным срезом сферы, чья горизонтальная проекция представлялась круговой оградой земного Рая,[193] а та в свою очередь, разделялась крестообразной фигурой, образованной четырьмя реками, стекающими с 'полярной горы'.[194] Восстановление миропорядка должно начаться уже в конце предыдущего цикла, когда кругообразное пространство земного Рая сменяется четырехугольником,[195] символизирующим Небесный Иерусалим, что указывает на свершение того процесса,
