Но, как часто случается, конец беспечальной педагогической карьере пришел нежданно-негаданно. Благодетель Крюге погорел в конце 43-го года на каких-то махинациях не то с казенными харчами, не то с горючим, — и отправился командовать ротой на трещавший по швам Восточный фронт. А Иван отправился в тыл. В советский… Офицеру, сменившему Крюге, оказалось достаточно послушать всего одну филологическую лекцию…
Первое, что сделал Ваня, приземлившись с парашютом в тылу 2-го Белорусского фронта, — дезертировал из рядов абвера.
Дезертировал очень просто: не явился к месту сбора группы. А потом двинул в свои родные места. Как он добирался туда в течении семи месяцев, как разминулся с кишащими в белорусских лесах бандами, дезертирами и немцами-окруженцами, как не угодил в руки активно зачищавших прифронтовую полосу органов, — никто и никогда уже не узнает. По крайней мере, героических и кровопролитных историй в духе известного романа «Момент истины» Граев никогда от Явана Яфимовича не слышал.
«Добрыя люди помог(яли…» — вот и весь рассказ об этом периоде жизни. Но ранней весной сорок пятого он добрался до родной деревни. От деревни остались только печи, да высокие, в рост человека, фундаменты, на чухонский манер сложенные из дикого камня… Пришлось податься в соседнюю, частично уцелевшую, деревушку Переволок, где были у него и знакомые, и даже дальние родственники.
Последовав давнишнему совету старосты, шпион оборудовал в густом приречном лесу бункер. Ковырять еще замерзшую землю не хотелось, и Яван Яфимович приспособил под жилье бетонированный блиндаж, оставшийся не то от немцев, не то еще от эстонцев. Позже он засадил холмик, прикрывавший сверху схрон, густыми кустарниками, на второе лето совершенно скрывшими секретное обиталище… Впрочем, гораздо чаще, чем в своей берлоге, прятался нелегал в деревне, в доме бездетной овдовевшей солдатки.
Потянулись месяцы, затем годы подпольной жизни. Яван Яфимович все больше к ней привыкал, и все меньше соблюдал хоть какие-то правила конспирации. Местные жители тоже к нему привыкли и старались не замечать Ваню, пробирающегося вечерними сумерками в избу вдовицы. Изредка наведывавшийся участковый (тоже из местных) старательно смотрел в другую сторону, когда проходил мимо Явана Яфимовича, занимающегося какими-либо дворовыми работами.
Поскольку ни трудодней, ни продовольственных карточек Ване не полагалось, он соорудил легкую плоскодонку и занялся рыболовным промыслом, освоив это дело за три года в совершенстве. И даже спустя тридцать лет очень любил посидеть на берегу с выстроганной из орехового хлыста удочкой, зачастую вылавливая больше, чем приезжие рыболовы, оснащенные по последнему слову техники…
А потом в густых окрестных лесах очутилась банда эстонских националистов, переправившаяся с левого берега Наровы. Там их сильно допекли отряды НКГБ, и бандиты надеялись тихо отсидеться на русском берегу. Не вышло. В Ленинградской области, под боком города-героя, терпеть их никто не стал, — в лесах и деревнях провели войсковую операцию. И Яван Яфимович угодил в сети грандиозной облавы.
Надо сказать, что Родина-мать не забыла о своем блудном шпионе.
Папка с его делом лежала в соответствующем шкафу соответствующего учреждения, и ориентировки с Ваниными приметами рассылались куда положено. Казус был в том, что ловили его на западных границах и в Восточной Германии. Бывшие коллеги по абверовской разведшколе, попадая в руки СМЕРШа, пытались списать на кого угодно собственные теракты и диверсии. Канувший как в воду Яван Яфимович подходил для этого лучшим образом, — послужной как бы его список в упомянутой папке был длинен и весьма кровав. В описываемое время Ваня числился сдавшимся американцам и активно работающим в разведцентре ОСС-ЦРУ под Мюнхеном.
Личность шпиона установили быстро. И начали раскручивать по полной программе: «Имена? Агентурные псевдонимы? Пароли? Явки?»
Искренние ответы Вани, естественно, чекисты принимали за подготовленную американскими специалистами легенду…
Случись все это году в 44-м или в 45-м, надо думать, шпионская карьера Явана Яфимовича завершилась бы самым печальным образом. Разговор со шпионами тогда был короткий: допрос, трибунал, расстрел. Но на дворе стоял 1949 год, о котором стоит сказать чуть подробнее.
Сорок девятый год занимал особое место в подготовке гения всех времен и народов к победоносной третьей мировой войне. В сорок девятом у Сталина появилась бомба. А полеты через полюс Чкалова и других сталинских соколов доказали, что бомбить Америку, в принципе, можно. Причем самолетостроение за годы, прошедшие с середины тридцатых, не стояло на месте…
В сорок девятом году схватка с мировым империализмом, теоретически необходимая для выживания СССР, стала помалу приобретать конкретные черты. И уже в следующем году, в Корее, отец народов попробовал на зуб противника номер один.
Но в грандиозных планах имелась одна загвоздка. При почти неисчерпаемых природных ресурсах страны, — людские ее резервы находились в критическом состоянии. Слишком большим числом погубленных миллионов было уплачено за победу…
Сталин осознал проблему и задумался о путях ее решения, когда только-только стал ясен исход второй мировой.
И уже в конце сорок четвертого года начался поход за увеличение рождаемости: появилось звание «Мать-героиня» и одноименный орден, заработала система льгот и поощрений многодетным семьям.
После войны грянул полный запрет абортов, и крайне суровые наказания для подпольных акушеров. Об полном отсутствии противозачаточных средств и говорить не приходится, — презервативы и те продавались по рецептам. Процедура развода стала чуть ли не сложнее, чем в иных католических странах…
Более того, в традиционно мусульманских регионах СССР началось, с указания столичного начальства, некоторое шевеление в области возрождения национальных традиций. И много лет спустя бывшие ответственные работники, ставшие персональными пенсионерами, на полном серьезе уверяли, что прорабатывался вопрос о возрождении… многоженства.
Все это, конечно, работало на достаточно отдаленную перспективу.
А людей остро не хватало сейчас. И Сталин отменил смертную казнь. Власовцы, бандеровцы, пособники и просто уголовники, валящие лес и добывающие золото, были гораздо полезнее для страны, чем поставленные к стенке. И в мемуарах политических сидельцев тех лет упоминается засилье в лагерях бывших пособников врага, ранее, в годы войны, без особых затей расстреливаемых…
Высшую меру шпион Ваня не получил.
Более того, миновал его даже «тяжеляк» (двадцать пять лет лагерей), заменивший расстрел для особо закоренелых врагов народа, — от части облыжных обвинений удалось отмазаться.
Яван Яфимович на пятнадцать лет поехал валить лес в республику Коми, в Печорлаг…
Одна из хрущевских амнистий — грянувшая к сорокалетнему юбилею революции — заменила ему последние пять лет лагеря на поселение. Изменения, впрочем, оказались минимальными — отвратный климат, тяжелая работа и скудная еда остались теми же.
Хотя многие из поселенцев, попривыкнув, и после окончания своих сроков оставались жить на севере. Но только не Яван Яфимович. Как перелетных птиц неведомый инстинкт ведет за тысячи километров к их гнездовьям, так и его неудержимо тянуло в родные леса и болота.
И он вернулся — одинокий, на исходе пятого десятка мужик, как-то незаметно растративший всю жизнь на шпионские игрища…
От крестьянского труда совсем отвык, работал продавцом и одновременно директором крохотного сельского магазинчика, занимающего половину стоявшей на берегу халупы, — другая половина служила Явану Яфимовичу казенным жильем. Позже, когда построили новую торговую точку, — кирпичную и более просторную, — хибара перешла в полное владение вышедшего на пенсию экс-шпиона…
Вот, собственно, и вся шпионская история.
Но случился у нее эпилог — спустя тридцать лет. Пятнадцатилетний Пашка Граев долго уговаривал старика показать логово диверсантов и шпионов абвера… И однажды уговорил-таки.
